Тревожные годы
Шрифт:
– Однако, и у них бывают... жирные бывают пуле!
– Еще бы не жирные! будешь жирен, как стервятиной да дохлятиной кормить будут! Да и вообще... разве это цыпленок! Подадут дылду на стол, двоим вряд убрать, и говорят: пуле!
– Пулярка - это правильнее.
– Коли пулярка, так и говори, что пулярка, а пуле, мол, пожалуйте в Россию кушать. Да опять и пулярка: наша ли пулярка или парижская - об немецких уж и не говорю! Наша пулярка хоть небольшая, да нежная, тонкая, аромат у ней есть! а тамошняя пулярка -
– Ну, положим, пулярки у них все-таки еще бывают; а вот вы мне что скажите: где у них наша дичь?
При этом вопросе собеседники сначала изумленно переглядываются, потом безнадежно махают руками.
– Наш рябчик, наш тетерев, наш дупель - где они?
– Утица наша... да кряковная!
– неосторожно вмешивается Сергей Федорыч и тотчас же стыдливо потупляет глаза.
По холодному блеску глаз, которыми взглянул на него Василий Иваныч, он убеждается, что сделал какой-то непозволительный промах. Утица, да еще кряковная... что такое утица? Филе де-каннетон - еще пожалуй! это, быть может, даже на дело похоже! Крряковная! Даже Павел Матвеич, и тот как-то добродушно сконфузился при этом напоминании.
– ТХтерева-то, коли в кастрюльке да на чухонском масле зажарить, - спешит Павел Матвеич переменить разговор, - да подрумянить... да чтобы он в кастрюльке-то хорошенько вздохнул... ведь это - что ж!
– Да коли он не лежалый, да аромат этот в нем... ведь это - что!
– А рябчика-то на вертеле... да перчиком, да перчиком... бочка-то, бочка!
– У нас тетерев, рябчик, дупель, вальдшнеп, куропатка, а у них - кайль да кайль!
– А по-нашему, кайль-то - перепелка!
– У нас дрозд, а по-ихнему - грив. Думаешь, и бог знает что подают - ан дрозд простой!
– Ну, есть у них и пердро. Это ведь тоже недурно, особливо коли-ежели...
– А вы попробуйте-ка каждый день зарядить пердро да пердро, так оно у вас, батюшка, в горле застрянет! Нет, у нас - как можно! сегодня рябчик, завтра тетерев, послезавтра, пожалуй, пердро... Господи, а поросенок-то! об поросеночке-то и позабыли!
И все вдруг засмеялись, но так любовно, как будто блудного сына обрели.
– Поросенка за границей днем с огнем не отыщешь!
– с знанием дела заявил Сергей Федорыч.
– Им поросенок невыгоден. Я не один раз у Филиппа спрашивал: "Отчего у вас, Филипп, поросенка не подают?" - "А оттого, говорит, что для нас поросенок невыгоден; мы его затем воспитываем, чтоб из него свинья или боров вышел - тогда и бьем!"
– А того не понимает, что свинья - сама по себе, а поросенок - сам по себе.
– Поросеночка, да молочненького, да ежели с неделю еще сливочками подкормить... Это - что же такое!
– Кожица-то у него, ежели он жареный... заслушаешься, как она на зубах-то хрустит!
– А я, признаться, больше люблю вареного... да тепленького, да чтоб сметанки с хренком...
– В Английском клубе, в Москве, в прежние времена повар был... ах, хорошо, бестия, поросят подавать умел!
Опять пауза; все трое смотрят в землю, словно подавленные воспоминаниями. Наконец Павел Матвеич восклицает:
– Ах, заграница! заграница!
Я думал, что этим восклицанием кулинарные воспоминания исчерпаются; но, видно, много накипело в душе у этих людей, и это многое уже не могло держаться под спудом ввиду скорого свидания с родиной.
– Баранина у них - вот это так! А что касается до говядины, до телятины - всё у нас лучше!
– Крысы у них хороши в Париже; во время осады, говорят, всё крысами питались.
– Ну, я, кажется, озолоти меня - не стану крысу есть.
– Однако! смотря потому...
– С голода лопну, а не стану!
– А француз ест; соусцем приправит, перчиком сдобрит и ест. Может, и мы когда-нибудь в Париже кошку за лапена съели.
– И съели.
– Вот оно что соус-то значит!
– Велико дело - соус!
– У нас этих соусов нет, потому что наша еда - настоящая.
– Как же возможно! наша ли еда или заграничная!
Все трое разом зевнули и потянулись: знак, что сюжет начинал истощаться, хотя еще ни одним словом не было упомянуто об ветчине. Меня они, по-видимому, совсем не принимали в соображение: или им все равно было, есть ли в вагоне посторонний человек или нет, или же они принимали меня за иностранца, не понимающего русского языка. Сергей Федорыч высунулся из окна и с минуту вглядывался вперед.
– Что? видно?
– спросил его Василий Иваныч.
– Бог знает! видно что-то, да не разберу!
– Да, мудрена Россия-матушка! не скоро ее разберешь!
Павел Матвеич только махнул рукой и сильнее прежнего затянулся папироской.
– И прежде трудно было, - сказал он, - а теперь, как везде наследили следов, пожалуй, и совсем не разберешь! Везде для тебя дорога написана, и нигде тебе дороги нет!
– Именно. У меня, в Навозном, дело завелось; сам-то я за границу уехал, так ходоку поручил, - представьте! пишет, что четвертый месяц начальства ищет, не может найти!
– Как так?
– Да так вот. Исправник нынче никаких дел не принимает, а мировые - один в отставку вышел, другой, по болезни, не правит, а третий по уезду ездит, поймать нигде нельзя. Нет начальства - хоть волком вой!
– А вот французы, у них начальства даже по закону не положено, а живут!
– Спросили бы вы, как живут-то! тоже ведь, как и мы, грешные, горе мыкают! Голоштанники да республиканцы - те, конечно, рады! а хороших людей спросите - ой-ой, как морщатся!
– Как можно без начальства! без начальства - мат!