Тревожные годы
Шрифт:
Я столько видел в то время чудес, что не мог, не имел права быть скептиком. Я знал губернатора, который был до того либерален, что не верил даже в существование тверди небесной.
– Ничему я этому не верю!
– говорил он, - как будто земля под стеклянным колпаком висит, и кто-то там ею ворочает - какие пустяки!
Я знал генерала, который до того скептически относился к "чудесам кровопускания", что говорил мне:
– Конечно... есть случаи... как это ни прискорбно... когда без кровопускания обойтись невозможно... Это так! это я допускаю! Но чтобы во всяком случае... сейчас же... с первого же раза... так сказать, не разобравши дела... не верьте этому, милостивый государь! не верьте этому никогда! Это... неправда!
И все это я видел своими глазами, все это я слышал своими
И вдруг весь этот либерализм исчез! Исправник "подтягивает", частный пристав обыскивает и гогочет от внутреннего просветления. Все поверили, что земля под стеклянным колпаком висит, все уверовали в "чудеса кровопускания", да не только сами уверовали, но хотят, чтоб и другие тому же верили, чтобы ни в ком не осталось ни тени прежнего либерализма.
"Насчет вина свободно, насчет чтениев - строго!" - вот собственные слова Дерунова, которые, конечно, никогда не изгладятся из моей памяти. И какой загадочный человек этот Дерунов! Вслушиваешься в тон, которым он произносит свои "предики", кажется, что он говорит серьезно и даже с некоторою нажимкой. И вдруг прорвется нотка... ну, смеется эта нотка, да и всё тут! Смеется, словно вот так и говорит: "Видишь, какие я чудеса в решете перед тобою выкладываю! а ты все-таки слушай, да на ус себе мотай! Потому что я - столп!"
Жестокие нравы! Загадочный, запутанный мир!
Нет, лучше уйти! какие тут тысячи, десятки тысяч саженей дров! Пойдет ли на ум все это обилие гвоздья, кирпича, изразца, которым соблазняет меня старик! Кончить и уйти - вот это будет хорошо!
– Нет, Лукьяныч, мне здесь жить незачем!
– сказал я однажды, когда старик с особенным рвением начал разводить передо мною на бобах.
– А почему ж бы?
– А вот почему: скажи я теперь хоть тебе, что, например, не Илья-пророк громом распоряжается...
– Что вы, сударь! Христос с вами!
– Ну, видишь! ты вот от моих слов только рот разинул, а другой рта-то не разинет, а свистнет...
– А вы, сударь, не говорите! За это тоже не похвалят.
– Знаю, поэтому и ухожу от греха. Так вот что! подыскивай-ка ты покупщика.
* * *
В течение месяца перед моими глазами прошла целая портретная галерея лиц. Я видел все оттенки любостяжания, начиная с заискивающего, в основании которого лежит робкое чувство зависти, и кончая наглым, от которого так и пышет беззаветною верою в несокрушимую силу хищничества. Мирное Чемезово сделалось ареною борьбы, которая, благодаря элементу соревнования, нередко принимала характер ненависти. Всякий являлся на арену купли, с головы до ног вооруженный темными подозрениями, и потому не шел прямою дорогой к делу, но выбирал окольные пути. Всякий старался не только отбить у другого облюбованный кусок, но еще подставить конкуренту ногу и по возможности очернить его. Сначала меня занимала эта беспардонная игра страстей, разгоравшаяся по поводу какой-нибудь Ковалихи или Тараканихи, потому что я имел наивность видеть в ней выражение настоятельно говорившего чувства собственности; но потом, всмотревшись ближе, я убедился, что принцип собственности, в смысле общественной основы, играет здесь самую жалкую, почти призрачную роль.
Конечно, я был бы неправ, если б утверждал, что в моих глазах происходило прямое воровство, или кража, или грабеж. Но что тут в постоянном ходу было действие, называемое в просторечии "подвохом", - это несомненно. Только теперь я увидел, сколько может существовать видов "отнятия", которых не только закон, но даже самый тонкий психолог ни предусмотреть, ни поименовать не может. Весь процесс купли и продажи основан на психологических тонкостях, относительно которых немыслимы какие бы то ни было юридические определения. Вы слабохарактерны - я налетаю на вас орлом; вы тщеславны - я опутываю вас паутиной самой тонкой лести; вы недальновидны или глупы - я показываю вам чудеса в решете, от которых вы дуреете окончательно. Очень часто "подвох" является даже в самой цинической и грубой форме, без всякого участия психологии; но и тут он недоступен для изобличения, потому что в основании его предполагается обоюдное согласие. "Своими ли ты глазами смотрел? своими ли руками брал?" - таковы афоризмы, на которых твердо
– и та чувствует себя изубытченною, на том основании, что "мало еще дурака нагрели". Конечно, кражи тут нет, но, как хотите, есть нечто до такой степени похожее, что самая неопределительность факта возбуждает чувство, еще более тревожное, нежели настоящая кража. Куда идти? где искать отмщения? Ежели искать его в сфере легальности, то ни один правильно организованный суд не признает себя компетентным в деле психологических игр. Ежели искать его в сфере так называемого общественного мнения, то все эти "рохли", "разини" и "дураки" занимают на жизненном пире такое приниженное, постылое место, что внезапный протест их может возбудить только чувство изумления.
Собственно говоря, я почти не принимал участия в этой любостяжательной драме, хотя и имел воспользоваться плодами ее. Самым процессом ликвидации всецело овладел Лукьяныч, который чувствовал себя тут как рыба в воде. Покупщики приходили, уходили, опять приходили, и старик не только не утомлялся этою бесконечною сутолокою, но даже как будто помолодел.
– Вот погодите!
– говорил он, спровадив какого-нибудь претендента на обладание Опалихой, - он еще ужо придет, мы его тут с одним человеком стравим!
И стравливал. Стравливал всегда внезапно, как бы ненароком, и притом так язвительно, что у конкурентов наливались кровью глаза и выступала пена у рта. Конечно, это в значительной степени оттягивало ликвидацию моих дел, но в этом отношении все мои настояния оставались бессильными. Лукьяныч не только не хотел понимать, но даже просто-напросто не понимал, чтоб можно было какое-нибудь дело сделать, не проведя его сквозь все мытарства запрашиваний, оговорок, обмолвок и всей бесконечной свиты мелких подвохов, которыми сопровождается всякая так называемая полюбовная сделка, совершаемая в мире столпов и основ.
Я, конечно, не намерен рассказывать читателю все перипетии этой драмы, но считаю нелишним остановиться на одном эпизоде ее, которым, впрочем, и кончились мои деревенские похождения по предмету продажи и купли.
Между прочим, Лукьяныч счел долгом запастись сводчиком. Одним утром сижу я у окна - вижу, к барскому дому подъезжает так называемая купецкая тележка. Лошадь сильная, широкогрудая, длинногривая, сбруя так и горит, дуга расписная. Из тележки бойко соскакивает человек в синем армяке, привязывает вожжами лошадь к крыльцу и направляется в помещение, занимаемое Лукьянычем. Не проходит десяти минут, как старик является ко мне.
– Заяц из Долгинихи приехал, - докладывает он.
– Покупщик, что ли?
– Говорит, что Волчьи Ямы купить охотится.
– Что ж, переговори с ним!
– Стало быть, он до вас дойти хочет.
– А коли хочет, так зови.
Но вместо того чтоб уйти, Лукьяныч переминается с ноги на ногу, видимо желая что-то сказать еще.
– Только он покупщик не настоящий, - произносит он наконец, по своему обыкновению загадочно понижая голос, - у него всего и имущества вон эта телега с лошадью.
– Так об чем же я буду с ним говорить?
– Поговорите, может, и польза будет.
– Да кто он такой?
– Здешний, из Долгинихи, Федор Никитин Чурилин. А Зайцем прозван оттого, что он на всяком месте словно бы из-под куста выпрыгнул. Где его и не ждешь, а он тут. Крестьянством не занимается, а только маклерит. Чуть где прослышит, что в разделку пошло - ему уж и не сидится. С неделю места есть, как он около нас кружит, да я все молчал. Сам, думаю, придет - ан вот и пришел.
– Чем же он для нас-то может быть полезен?