Тревожные годы
Шрифт:
– Оно, конечно, кабы пять... да навряд...
– Ты говоришь: навряд, а я тебе говорю: никто как бог! Владыкина Петра Семеныча знаешь?
– Слыхивал.
– А слыхивал, так и про Тихона Иванова, про прикащика его, значит, слыхивал. Вот ужо поеду в К., шепну Тихону Иванову: Тихон, мол, Иваныч! доложите, мол, хозяину, что хороший барин лесок продает!
– Да, кабы пять тысяч... не жаль бы и двух копеек...
– И не пять тысяч, а больше даст - вот что! Потому, сейчас ты его в трактир сводил, закуску потрафил: "Тихон Иваныч! сделай
– Закуска - это точно; закуска - это первое дело!
Заяц постепенно разгорячался и начал лгать; с своей стороны, и Лукьяныч, постепенно поддаваясь обаянию лганья, с каким-то беззаветным простодушием вторил ему.
– Потому что у нас всё на чести!
– ораторствовал Заяц.
– Будем так говорить: барин лес продает, а Тихон Иванов его осматривает. В одном месте посмотрит - ах, хорош лесок! в другом поглядит - вот так, брат, лесок! Правильно ли я говорю?
– Это так... правильно... это так точно!
– Ты думаешь, мало у вас в Филипцеве добра?
– Мало ли тут добра!
– Я тебе вот как скажу: будь я теперича при капитале - не глядя бы, семь тысяч за него дал! Потому что, сейчас бы я первым делом этот самый лес рассертировал. Начать хоть со строевого... видел, какие по дороге деревья-то стоят... ужастёенные!
– Мало ли тут дерева! Хоть в какую угодно стройку!
– Хорошо. Стало быть: перво-наперво строевой лес... сколько тут, по-твоему, корней будет? Тысячи три будет?
– Коли не побольше... как трех тысяч не быть!
– Ну, клади три!.. Ан дерево-то, оно три рубля... на ме-е-сте! А на станции за него дашь и шесть рублей... как калач! Вот уж девять тысяч. А потом дрова... Сколько тут дров-то!
– Мало ли тут дров!
– Опять же товарник... сучья... по нашему месту всякий сучок денег стоит! А земля-то! земля-то ведь опять за покупателем останется!
– И опять по ней лес пойдет!
– И какой еще лес-то пойдет! В десять лет и не узнаешь, была ли тут рубка или нет! Место же здесь боровое, ходкое!
– Эхма!
– А я что же говорю! Я то же и говорю: кабы теперича капитал в руки - сейчас бы я это самое Филипцево... то есть, ни в жизнь бы никому не уступил! Да тут, коли человек с дарованием... тут конца-краю деньгам не будет!
– Так ты так и действуй. Улещай покупателя. Старайся.
– И то стараюсь. Потому вижу: господин добрый, неведущий - для кого же нам и стараться-то! Слава богу! я всем господам по здешнему месту довольно известен! Голозадов генерал, Порфирьев господин... все хоть сейчас аттестат мне подписать готовы!
– Вот ты об Владыкине давеча помянул... так он вряд ли у нас купит. Он, слышь, у кандауровского барина всю Палестину торгует! У нас ему не рука.
– А Владыкин не захочет, так к Бородавкину, к Филиппу Ильичу, толкнемся. Мужик денежный. Этот сам осматривать поедет, прикащику не поручит.
– Ну, самому-то двух копеечек не посулишь!
– У этого опять другой фортель: пуншт любит. Как приехал - так чтобы сейчас ему пуншт готов был! И пьет он этот пуншт, докуда глаза у него круглые не сделаются! А в ту пору что хошь, то у него и бери!
– Проспится небось?
– Проспится - и опять, чтобы сейчас пуншт! Само собой, уж тут не зевай. Главная причина, все так подстроить, чтобы в эвтом самом виде хорошей неустойкой его обязать. Страсть, как он этих неустоек боится! словно робенок!
– Ишь ты, парень!
– А Бородавкин ежели не поедет - Хмелева Павла Фомича за бока приволокем! И насчет его опять есть фортель: амбицию большую имеет! Скажи ему только: "Дерунов, мол, Осип Иваныч, пять тысяч давал", - сейчас он, не глядя шесть тысяч отвалит!
– Житье им, этим аршинникам!
– И какое еще житье-то! Скажем, к примеру, хоть об том же Хмелеве - давно ли он серым мужиком состоял! И вдруг ему господь разум развязал! Зачал он и направо загребать, и налево загребать... Страсть! Сядет, это, словно кот в темном углу, выпустит когти и ждет... только глаза мерцают!
Из Филипцева заехали мы в Опалиху, а по дороге осмотрели и Волчьи Ямы. И тут оказалось то же: полевее проехать - цены нет, поправее взять - вся цена грош.
– Главная причина как показать!
– настойчиво утверждает Заяц.
– Это что и говорить! Как показать... это так точно!
– вторит ему Лукьяныч.
Словно во сне слушаю я этот разговор. В ушах моих раздаются слова: "фортель... загребать... как показать... никто как бог... тысячи, три тысячи... семь тысяч..." Картины, одна другой фантастичнее, рисуются в моем воображении. То мне кажется, что я волк, а все эти Деруновы, Владыкины, Хмелевы, Бородавкины - мирно пасущееся стадо баранов, в виду которого я сижу и щелкаю зубами. И вот я начинаю гарцевать и, распустив хвост по ветру, описываю круги. Один смелый прыжок - и я уже там, в самой середине стада! Но, о ужас! Не успел я еще хорошенько раскрыть пасть, как все эти бараны, вместо того чтобы смиренно подставить мне свои загривки, вдруг оскаливают на меня зубы и поднимают победный вой! Картина переменяется. Я оказываюсь не волком, а бараном, на которого Заяц обманным образом напялил волчью шкуру! Я слышу хохот и вой: "жарь его!" "наяривай!" "накладывай!" "в загривок-то! в загривок его!" раздается в моих ушах: "дурак! дурак! дурак!"
Пообедавши, Заяц уехал.
– Ты смотри! по сторонам не заглядывайся! за это, брат, тоже не похвалят!
– напутствовал его Лукьяныч.
– Зачем по сторонам глядеть! мы на чести дело поведем! Счастливо оставаться, ваше благородие! Увидите, коли я завтра же вам Бородавкина Филиппа Ильича не предоставлю!
Тележка загремела, и вскоре целое облако пыли окутало и ее, и фигуру деревенского маклера. Я сел на крыльцо, а Лукьяныч встал несколько поодаль, одну руку положив поперек груди, а другою упершись в подбородок. Некоторое время мы молчали. На дворе была тишь; солнце стояло низко; в воздухе чуялась вечерняя свежесть, и весь он был пропитан ароматом от только что зацветших лип.