Тревожные годы
Шрифт:
– Только по весне купил. Он верхний-то этаж снести хочет. Ранжереи тоже нарушил. Некому, говорит, здесь этого добра есть. А в ранжереях-то кирпича одного тысяч на пять будет.
– А много денег отдал?
– Сибирян-то? Задаром взял. Десятин с тысячу места здесь будет, только все лоскутками: в одном месте клочок, в другом клочок. Ну, Павел Павлыч и видит, что возжаться тут не из чего. Взял да на круг по двадцать рублей десятину и продал. Ан одна усадьба кирпичом того стоит. Леску тоже немало, покосы!
– Да что же, наконец, за крайность была отдавать за бесценок?
–
Еще десять верст - впереди речка. На речке плотина, слышен шум падающей воды, двигающихся колес, на берегу, в лощинке, ютится красивая, вновь выстроенная мельница.
– Чья мельница?
– Была мельница - теперь фабричка. Адам Абрамыч купил. Увидал, что по здешнему месту молоть нечего, и поворотил на фабричку. Бумагу делает.
Я уже не спрашиваю, кто этот Адам Абрамович и за сколько он приобрел мельницу. Я знаю. Но мною всецело овладевает вопрос: и это земля, которую некогда прославили чудеса русских угодников! Земля, которую некогда попирали стопы благочестивых царей и благоверных цариц русских, притекавших сюда, под тихую сень святых обителей, отдохнуть от царственных забот и трудов и излить воздыхания сокрушенных сердец своих! Это ужасно! Ведь он, наконец, жид, этот Адам Абрамович! Непременно он жид! Жид - и где? в каком месте?!
А вот кстати, в стороне от дороги, за сосновым бором, значительно, впрочем, поредевшим, блеснули и золоченые главы одной из тихих обителей. Вдали, из-за леса, выдвинулось на простор темное плёсо монастырского озера. Я знал и этот монастырь, и это прекрасное, глубокое рыбное озеро! Какие водились в нем лещи! и как я объедался ими в годы моей юности! Вяленые, сушеные, копченые, жареные в сметане, вареные и обсыпанные яйцами - во всех видах они были превосходны!
– Озеро-то у монастыря нынче Иван Карлыч снял!
– оборачивается ко мне ямщик.
– Что ты?
– Истинно. Прежде всё русским сдавали, да, слышь, безо времени рыбу стали ловить, - ну, и выловили всё. Прежде какие лещи водились, а нынче только щурята да голавль. Ну, и отдали Иван Карлычу.
Еще удар чувствительному сердцу! Еще язва для оскорбленного национального самолюбия! Иван Парамонов! Сидор Терентьев! Антип Егоров! Столпы, на которых утверждалось благополучие отечества! Вы в три дня созидавшие и в три минуты разрушавшие созданное! Где вы? Где мрежи, которыми вы уловляли вселенную! Ужели и они лежат заложенные в кабаке и ждут покупателя в лице Ивана Карлыча? Ужели и ваши таланты, и ваша "удача", и ваше "авось", и ваше "небось" - все, все погибло в волнах очищенной?
– Нынче русские только кабаками занимаются, - как бы отвечает ямщик на мою тайную мысль, - а прочее все к немцам отошло.
– Но ведь не все же кабаками занимаются! Прочие-то чем же нибудь да живут?
– А прочие - кто невинно падшим объявился, а кто в приказчики к немцу нанялся. Ничего - немцы нашими не гнушаются покудова. Прохора-то Петрова, чай, знаете?
– Это Голубчикова-то?
– Ну вот, его самого. Теперь он у Адама Абрамыча первый человек состоит. И у него своя фабричка была подле Адам Абрамычевой; и тоже пофордыбачил он поначалу, как Адам-то Абрамыч здесь поселился. Я-ста да мы-ста, да куда-ста кургузому против нас устоять! Ан через год вылетел. Однако Адам Абрамыч простил. Нынче Прохор-то Петров у него всем делом заправляет - оба друг дружкой не нахвалятся.
Мы едем с версту молча. Наконец ямщик снова оборачивается ко мне.
– Я вот что думаю, - говорит он, - теперича я ямщик, а задумай немец свою тройку завести - ни в жизнь мне против его не устоять. Потому, сбруйка у него аккуратненькая, животы не мученые, тарантасец покойный - едет да посвистывает. Ни он лошадь не задергает, ни он лишний раз кнутом ее не хлестнет - право-ну! Намеднись я с Крестьян Иванычем в Высоково на базар ездил, так он мне: "Как это вы, русские, лошадей своих так калечите? говорит, - неужто ж, говорит, ты не понимаешь, что лошадь твоя тебе хлеб дает?" Ну, а нам как этого не понимать? Понимаем!
– Ну, и что ж?
– Известно, понимаем. Я вот тоже Крестьяну-то Иванычу и говорю: "А тебя, Крестьян Иваныч, по зубам-то, верно, не чищивали?" - "Нет, говорит, не чищивали".
– "Ну, а нас, говорю, чистили. Только и всего". Эй, вы, колелые!
Мы с версту мчимся во весь дух. Ямщик то и дело оглядывается назад, очевидно с желанием уловить впечатление, которое произведет на меня эта безумная скачка. Наконец лошади мало-помалу начинают сами убавлять шагу и кончают обыкновенною ленивою рысью.
– Уж так нынче народ слаб стал! так слаб!
– произносит наконец ямщик, как бы вдруг открывая предо мной свою заветную мысль.
– А что?
– Это чтобы обмануть, обвесить, утащить - на все первый сорт. И не то чтоб себе на пользу - всё в кабак! У нас в М. девятнадцать кабаков числится - какие тут прибытки на ум пойдут! Он тебя утром на базаре обманул, ан к полудню, смотришь, его самого кабатчик до нитки обобрал, а там, по истечении времени, гляди, и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом по темю - и дух вон. Так оно колесом и идет. И за дело! потому, дураков учить надо. Только вот что диво: куда деньги деваются, ни у кого их нет!
– А немцы на что?
– И то правда. Денежка свое место знает. Ползком-ползком, а доползет-таки до хозяина!
Опять восклицание "эй, вы, колелые!" и опять скачка.
– А вон и Пчельники! вон на горе-то!
* * *
В Пчельниках кормежка.
Восклицание "уж так нынче народ слаб стал!" составляет в настоящее время модный припев градов и весей российских. Везде, где бы вы ни были, - вы можете быть уверены, что услышите эту фразу через девять слов на десятое. Вельможа в раззолоченных палатах, кабатчик за стойкой, земледелец за сохою - все в одно слово вопиют: "Слаб стал народ!" То же самое услышали мы и на постоялом дворе.