Тревожные годы
Шрифт:
Во всяком случае, все это наполняло бездну праздного времени и, в то же время, окончательно уничтожало в генерале чувство действительности. Стрелов понял это отлично и с большим искусством поддерживал фантастическое настроение генеральского духа.
Каждое утро генерал, сидя за чаем и попыхивая трубку, машинально выслушивал рапорт Стрелова о вчерашних операциях и тотчас же свертывал на любимый предмет.
– Ну, а как... негодяй?
В ответ Антон, не то скорбно, не то как бы едва воздерживаясь от смеха, махал рукой.
– Новенькое что-нибудь начудил?
– Дележка у них, этта, была!
– говорит Стрелов, словно умирая от смеха.
– И что ж?
– Вычисление делал. Это, говорит, мне процент на капитал, это - моя часть, значит, как хозяина, а остальное поровну разделил. Рабочие даже сейчас рассказывают - смеются.
– Однако... это важно! это даже очень важно!
– Помилуйте, ваше превосходительство! нестоящий это совсем человек, чтобы вам, можно сказать, так об нем беспокоиться!
– Нет, мой друг, не говори этого! не в таком я звании, чтоб это дело втуне оставить! Не Анпетов важен, а тот яд, который он разливает! вот что я прошу тебя понять!
– Яд - это так точно-с! Отравы этой они и посейчас промежду черняди довольное число распространили. Довольно, кажется, с ихней стороны было уж низко из одной чашки с мужиками хлебать - так нет, и этого мало показалось!
– А что еще?
– Помилуйте! позвольте вам доложить! Теперича сами с сохой в поле выходят, заодно с мужиками все работы исполняют!
– Негодяй!
– Истинное, ваше превосходительство, вы это слово сказали. Именно не иначе об них теперича заключить можно!
– Да ты видел?
– Самолично-с. Вечор иду я из Петухов, и он тоже за сохой домой возвращается. Только я, признаться, им камешок тут забросил: "Что, говорю, Петр Иваныч, видно, нынче и баре за соху принялись?" Ну, он ничего - смолчал.
– Негодяй!
– почти задавленным голосом произносил генерал.
– А все-таки, позвольте вам доложить: напрасно себя из-за них беспокоить изволите!
– Нет, мой друг, это слишком важно! это так важно! так важно! Знаешь ли ты, чем такие поступки пахнут?
– Оно, конечно, ваше превосходительство, большая смута через это самое промежду черняди идет!
– Ну, вот видишь ли!.. Значит, и простой народ... крестьяне... как они на эти поступки смотрят?
– Которые хорошие мужички - ни один не одобряет. Взять хоть бы Лександра-телятник или Пётра-бумажник - ни один, то есть, и ни-ни! Ну, а промежду черняди - тоже не без сумления!
– А что в Писании сказано? "Пасите овцы ваша" - вот что сказано! Ты говоришь: "Не извольте беспокоиться", а кто в ответе будет?
– В ответе - это так точно, другому некому быть! Ах! только посмотрю я, ваше превосходительство, на чины на эти! Почет от них - это слова нет! ну, однако, и ответу на них лежит много! то есть - столько ответу! столько ответу!
– Кому много дано, с того много и взыщется. Так-то, мой друг!
– Это так точно, ваше превосходительство. Только коли-ежели теперича все сообразить...
Стрелов махал рукой и умолкал, как бы немея перед необъятностью открывавшихся ему перспектив.
Так проходили дни за днями, и каждый день генерал становился серьезнее. Но он не хотел начать прямо с крутых мер. Сначала он потребовал Анпетова к себе - Анпетов не пришел. Потом, под видом прогулки верхом, он отправился на анпетовское поле и там самолично убедился, что "негодяй" действительно пробивает борозду за бороздой.
– Стыдно, сударь! звание дворянина унижаете!
– крикнул ему Утробин, но так как в эту минуту Анпетов находился на другом конце полосы, то неизвестно, слышал ли он генеральское вразумление или нет.
Наконец генерал надумался и обратился к "батюшке". Отец Алексей был человек молодой, очень приличного вида и страстно любимый своею попадьей. Он щеголял шелковою рясой и возвышенным образом мыслей и пленил генерала, сказав однажды, что "вера - главное, а разум - все равно что слуга на запятках: есть надобность за чем-нибудь его послать - хорошо, а нет надобности - и так простоит на запятках!"
Генерал любил батюшку; он вообще охотно разговаривал от Писания и даже хвалился начитанностью своей по этой части. Сверх того, батюшка давал ему случай припоминать об архиереях, которых он знал во времена своего губернаторства, и о том, как и кто из них служил заутреню в светлое Христово воскресенье.
– При мне у нас преосвященный Иракламвон [Празднуется двенадцатого июня. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)] был, - рассказывал генерал, - так тот, бывало, по-военному, к двум часам и заутреню, и обедню отпоет. Чуть, бывало, певчие зазеваются: "а-а-э-э..." он сейчас с горнего места: "Распелись?!"
– Значит, скорое и светлое пение любил?
– Да, а вот преосвященный Памфалон [Празднуется семнадцатого мая. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)] - тот, бывало, полчаса чешется да полчаса облачается, а певчие в это время: "а-а-а-а..."
– Торжественность, значит, предпочитал?
Одного не любил генерал в отце Алексее: что он елеем волосы себе мазал. И потому, поговорив об архиереях, всегда склонял разговор и на этот предмет:
– И охота тебе, батя, маслищем этим...
– Прошу, ваше превосходительство, извинить: еще времени не избрал помады купить!
– оправдывался отец Алексей.
Однажды из-за этого обстоятельства даже чуть не вышло между ними серьезное столкновение. Генерал не вытерпел и, следуя традициям старинной русской шутливости, послал отцу Алексею копытной мази. Отец Алексей обиделся...
Вот к нему-то и обратился генерал в настоящем случае.
– Слышал, батя?
– Что изволите, ваше превосходительство, приказать?
– Про "негодяя"?