Тревожные годы
Шрифт:
– Недоумеваю...
– Про Анпетова, про Ваньку Анпетова говорю! да ты, никак, с попадейкой-то целуясь, и не видишь, что у тебя в пастве делается?
– У господина Анпетова бываю и даже ревнивым оком за ним слежу. До сих пор, однако, душепагубного ничего не приметил. Ведет себя доброчинно, к церкви божией нельзя сказать, чтоб особливо прилежен, но и неприлежным назвать нельзя.
– Землю пашет!
– прогремел генерал, вдруг вытянувшись во весь рост, - сам! сам! сам с сохой по полю ходит! Это - дворянин-с!
Батюшка потупился. Он и сам приметил, что Анпетов поступает "странно некако", но до сих пор ему не представлялся еще вопрос: возбраняется или не возбраняется?
–
– продолжал восклицать между тем генерал.
– Знаешь ли ты, чем это пахнет! Яд, сударь! возмущение! Ты вот сидишь да с попадьей целуешься; "доброчинно" да "душепагубно" - и откуда только ты эти слова берешь! Чем бы вразумить да пристыдить, а он лукошко в руку да с попадейкой в лес по грибы!
Решили на том, чтоб идти отцу Алексею к Анпетову и попробовать его усовестить. Эту миссию выполнил отец Алексей в ближайший воскресный день, но успеха не имел. Начал отец Алексей с того, что сказал, что всегда были господа и всегда были рабы.
– А теперь вот рабов нет!
– ответил Анпетов.
– И теперь они есть, только в сокровенном виде обретаются, - продолжал усовещивать отец Алексей.
– Ты, батя, натощак, должно быть - оттого вздор и городишь!
– заметил на это Анпетов и затем отпер шкап, вынул оттуда полуштоф и налил две рюмки.
– Выпьем!
Одним словом, кончилось ничем, и батюшка, придя в тот же вечер к генералу, заявил, что Анпетов, даже по многому увещанию, остался непреклонен.
Тогда генерала вдруг осенила мысль, что батюшка в одно из ближайших воскресений произнесет краткое поучение, направленное против Анпетова, которое взялся написать сам генерал.
И действительно, поучение было написано и гласило следующее:
"Давно собирался я, братия, побеседовать с вами об отце лжи, но доселе не представлялось удобного к тому случая. Ныне же случай сей несомненно представился, ибо между нами появился один из ревностнейших аггелов его. Не думайте, однако, чтоб он имел вид уныльный и душепагубный, свойственный дьяволу, обретающемуся в первобытном состоянии. Наш аггел не таков; он не имеет ни крыл темных, ни копыт громкозвонных, ни турьего рога на челе, ни раскаленного уголья в гортани своей. Он носит вид обыкновенного человека, с тем лишь отличием, что во внутренностях его сокрыт ад. Или прямее: это не человек, но человекоад. Человек по наружному виду, но ад по виду внутреннему. Воистину человекоад, ибо ни о чем другом не мыслит, ничего другого не делает, как только сеет плевелы. Сеет на земле грехопадения, срезает серпом умерщвления и ссыпает зерна в житнице погубления.
Но, сказав вам достаточно о появившемся между нами человекоаде и прелестях его, я еще не открыл вам его самого. Кто же ты, столь часто упоминаемый мной человекоад? Кто ты, носящий в сердце яд, а руками сеющий измену? Ты - сын почтенного коллежского регистратора, с честью служившего заседателем в земском суде и потом почившего от трудов в дому отцов своих! Ты - сын достойнейшей родительницы, которая вскормила и воспитала тебя, отнюдь не думая, что у почтеннейшей груди ее вскармливается и воспитывается младенец, которому суждено сделаться ближайшим советником отца лжи! Ты - юноша, на казенный счет, по причинам от начальства не зависевшим, не кончивший курса в среднем учебном заведении и на казенный же счет взлелеявший в сердце своем семя разврата! Почтенные и добродетельные родители - и душепагубный сын! попечительное начальство - и результат сей благопопечительности... ужаснейший человекоад! Размыслим о сем, братия, и поскорбим!"
Отец Алексей даже похолодел, когда генерал прочитал ему произведение своей фантазии. Но с генералом спорить было мудрено, а заставить его добровольно отступиться от однажды принятого решения - и совсем невозможно.
Два воскресенья сряду батюшка сказывался больным и не служил обедни, но на третье такая отговорка оказалась уже неудобною. Так как по всей окрестности разнесся слух, что генерал, устами отца Алексея, будет обличать Анпетова, то народу в церковь собралось видимо-невидимо. Явился и сам Анпетов. Генерал встал на возвышенное место и обводил орлиным взглядом толпу. Но вот прочитана была заамвонная молитва. Анпетов уже вытянул шею, чтобы принять публичный реприманд, все вдруг притихло... увы! аналоя не появилось! Батюшка не решился...
После обедни Анпетов взошел в генеральский дом, пробрался в кабинет к генералу и сказал:
– Если б вы были умны, то вместо того чтобы полемизировать со мной в церкви, вы прогнали бы вора Антошку, а меня взяли бы на его место в управляющие. Я бы вас не обкрадывал.
– Вон!
– заревел на него не своим голосом генерал.
* * *
Покуда генерал боролся с Анпетовым и мнил на нем отомстить поражение старых порядков, Антон Стрелов распоряжался в имении полным господином. Ни Ионы, ни Агнушки в генеральском доме уже не было. Иону генерал определил в к - ский уездный суд протоколистом, на имя Агнушки - купил в К. дом. Место Агнушки заняла дородная и краснощекая девица Евпраксея, которую Стрелов самолично разыскал и представил. Сам Антон к этому времени раздобрел так, что стал почти неузнаваем. Обличие у него сделалось настоящее купеческое; широкое и скулистое от природы лицо налилось; серые, некогда пронзительные глаза слегка заплыли. Ездил он по делам в купеческой тележке, на породистом кореннике-иноходце, которого генерал подарил ему в ознаменование победы над сердцем девицы Евпраксеи. Но что всего важнее, в течение года с небольшим он представил генералу до десяти тысяч рублей денег.
Генерал не справлялся, откуда и каким образом пришли к нему эти деньги: он был доволен. Он знал, что у него есть где-то какие-то Петухи, какое-то Разуваево, какая-то Летесиха и проч., и знал, что все это никогда не приносило ему ни полушки. Кроме того, он давно уже не имел в руках разом столько денег. Он был так доволен, что однажды даже, в порыве гордыни, позволил себе сказать:
– Антон, проси у меня, чего хочешь!
Но на этот раз Антон еще не осмелился. В ответ на приглашение генерала он только повалился ему в ноги и произнес:
– Ничего мне, окромя спокойствия вашего превосходительства, не надобно! коли-ежели ваше превосходительство... ах, ваше превосходительство!
И был так при этом взволнован, что генерал, чтоб успокоить его, трикраты с ним облобызался.
Но через короткое время Антон одумался. Однажды, принеся генералу выручку, полученную за проданный лес, он скромно доложил, что имеет попросить у его превосходительства милости.
– Говори, мой друг!
– благосклонно ответил генерал.
– Не будет ли вашей милости это самое местечко мне уступить?
Антон произнес эти слова робко, как будто ему давили горло. При этом он взмахнул глазами на "Мысок", на противоположном берегу реки, где и до сих пор стоял постоялый двор Калины Силантьева. Генерал словно очнулся от сна.
– А как же Калина?
– спросил он.
– Калина Силантьич довольно попользовались. А при сем они и на деревне оседлость имеют - могут, коли-ежели, и там свою торговлю производить.
– Гм... да... стало быть, Калина...
– А между прочего, ежели такое их желание будет, чтоб беспременно на сем месте остаться, так они и от меня могут онное кортомить!