Тревожные облака. Пропали без вести
Шрифт:
– Недолгая будет обида!
– проговорил кок и поник головой.- Чего ты ко мне пристал? Эх ты, Чингис-хан дорогой!.. Мне и сказать нечего.- Он помолчал, повернулся к Саше:- Ты хоть не сверли меня своим светлым глазом. Помоги до тюфяка доползти.
Саша помог ему добраться до постели.
Наступил день. Саша развел огонь в камельке, налил на сковородку солидолу, без спросу достал из-под тюфяка старпома ножницы. Положил их рядом со сковородкой и, добравшись до трапа, вытащил валявшиеся в углу полуболотные сапоги. В них теперь, пожалуй, никто не сделает и шагу. Людям и легкие, кирзовые сапоги кажутся пудовыми.
Саша опустился на тюфяк и стал точить нож о ребро печки.
– Что шуруешь, Саша?
– спросил Виктор.
– Бриться буду.
– А сапог зачем?
– Бритву править.- Саша пальцем попробовал лезвие ножа.
– Да ну тебя!..
Какая-то сила подняла Равиля с тюфяка. Бриться? Он давно хотел побрить голову или хотя бы постричь, но не решался никого попросить об этом. Когда Равиль был совсем маленьким и жил в деревне над Волгой, все мужчины ходили с бритыми головами. В тридцать третьем году умер его дед по матери. Старик долго хворал, зарос и перед смертью молил постричь его. А Равиль утащил куда-то ножницы и боялся признаться в этом…
– Саша,- шепчет он,- подстриги меня.
– Ты это серьезно?
– Саша пытливо смотрит в глаза Равиля.- Смотри, холодно будет.
– Пусть. Надоели твари. Давай же, давай!- торопит Равиль, видя, что Саша колеблется, и доверчиво кладет голову на Сашины колени.
– Тяжелая,- замечает Саша.- Ну, держись!..
Ножницы с хрустом срезают жесткие пряди.
– Понимаешь,- виновато бормочет Равиль,- в детском доме всегда стригли. В армии стриженый ходил… Привык…
– Ладно-ладно, заговаривай зубы.- Мысли Саши заняты другим.- Вас с одеколоном или без?
– Давай с одеколоном!
Саша набирает побольше воздуха и дует на стриженую, всю в темных «лесенках», голову Равиля.
– С вас пять шестьдесят! По прейскуранту… Следующий!
– шутит Саша.
Но следующий неожиданно нашелся.
– Стриги и меня,- сумрачно сказал механик-
– И ты?
– удивился Саша.
– Стриги!
– Погоди, соберу волосы и сожгу…- Саша не спеша сгреб волосы в кучку.
– Нельзя жечь,- предостерегает механик.
– Почему?
– Спросил Равиль.
– Примета такая - расти больше не будут.
Равиль удивленно посмотрел на дядю Костю, но все же подобрал срезанные пряди и пополз к трапу.- А в море можно?
– В море хорошо,- авторитетно говорит механик.
Саша постриг механика, вернулся к чугунке, прокалил на огне ножницы и стал колдовать над сапогом.
– Приготовлю я тебе, Коля, сегодня жаркое, пальчики оближешь,- сказал он коку, надрезая голенище.
– Пропали сапоги!
– меланхолически отметил механик, натянув ватное одеяло на зябнущую, всю в складках и морщинах голову,
С этого дня стали есть сапоги.
Саша нарезал кожу длинными полосами, рубил их на прямоугольники и поджаривал на солидоле, пока они не становились черными, словно обугленными. Одуряющий чад поднимался со сковородки, и непроглядная дымовая завеса наполняла кубрик. Приходилось открывать двери, чтобы не задохнуться.
Раздавая обгорелые кусочки кожи, Саша неизменно приговаривал:
– Получайте норму шоколада!
«Шоколад» хрустел на зубах, вызывал изжогу.
К двадцатому февраля и эти запасы кончились. В этот день дядя Костя, не говоря ни слова, подполз к чугунке и сунул в огонь деревянную расписную ложку.
– Я за ней в воду прыгал,- сказал Виктор,- а ты…
Механик забрался с головой под одеяло. Вот уже несколько дней, как он ни о чем не спорил с Петровичем. Он спал. Просыпался, чтобы, прожевать кожу, проглотить пять ложек воды, и снова затихал, с подобревшим и странно помолодевшим лицом, с полуоткрытым, беспомощным ртом. Мир для него всегда был предметным, вещным. Все вокруг можно была взвесить, измерить, ощупать. А теперь его же товарищи рушили эту вещность мира. Ломали ее и жгли. Топили резиной и краской. Поедали то, что создавалось совсем для другой цели. Курили не табак, а самую трубку. Камбузную трубу заткнули мачтой. Вот и сам он сжег свою деревянную ложку - счастливую, спасительную примету его жизни…
Виктора обуяла тоска по вольному земному простору, по звездному небу. Лечь бы на верхней палубе, пусть холодной, и смотреть в бездонное звездное небо.
– Я по звездам скучаю!
– признался он застенчиво.- Вызвездило бы небо хоть разок…
Но небо оставалось низким, гривастым, точно в космах серого дыма.
Океан добивал их, но, видно, прав Петрович, что человека не так-то легко убить.
Люди не сдавались, и в этом была их сила.
Они не произносили вслух таких слов, как «дружба» или «друг», но только прекрасное дружество, только истинное товарищество поддерживало их в борьбе за жизнь.
Изможденные, на пороге смерти, они уважали и любили друг друга больше, чем три месяца назад.
Это было удивительно, и это была правда.
25
Семибалльный ветер заставил Петровича, Сашу и Виктора - всех, кто еще держался на ногах,- подняться на палубу. Начинался снегопад. Под рубкой намело холмик снега. Втроем они ослабили левый шкот, положив катер резко на запад.
Порой Петровичу казалось, что катер как-нибудь случайно, среди ночи, проскочил уже один из Курильских проливов и теперь идет на запад не Тихим океаном, а Охотским морем. Ведь они уже так долго идут на запад.
Петрович отослал матросов в кубрик отдохнуть после десятиминутной вахты, а сам остался на палубе. Он хотел собрать немного» снега. Одной рукой приходилось придерживать ведро, другой торопливо сгребать снег, стараясь опередить соленые брызги, обдававшие катер.
Вскоре снегопад прекратился. Посветлело. Петрович, стоя на коленях, выпрямился, разогнул ноющую поясницу и замер, пораженный: впереди, милях в шести от катера, явственно возник темный массив берега. Высокий, скалистый берег уходил далеко на юг и на север. Старпом навалился грудью на брашпиль. Казалось, стих ветер, нет высокой волны, нет хмурого неба над катером,- есть только берег, каменистый, обрывистый, родной берег! Петрович тер глаза и смотрел. Отворачивался и снова смотрел, блуждая взглядом по скалистой гряде в надежде найти какую-нибудь бухту или отмель.