Тревожные облака. Пропали без вести

Борщаговский Александр Михайлович

Досадуя, Ильтис все же с сочувственным удивлением наблюдал за игрой русских. Он видел и сознавал, что это не случайный штурм, а вдохновенный осмысленный натиск, пусть исключительный и корнями тайно, закрыто уходящий в области психологии, морали, даже истории, но натиск, которому в футболе не раз бывало суждено определить самый неожиданный для зрителей исход матчей. Десяток таких минут иной раз стоил команде противника двух-трех голов, и футболисты, имевшие по всем расчетам и прогнозам перевес, терпели поражение. Обычно такому натиску сопутствует рев трибун, может даже показаться, что именно он рождает бурю, ветер, толкающий игроков в спину, что это он несет мяч к цели.

Но

восточные трибуны погружены в напряженное, физически ощутимое молчание. Горожане словно опасаются подтолкнуть футболистов, распалить их еще больше. Что за чертовщина? От этого загадочного молчания и отчетливых ударов по мячу Ильтису стало не по себе, он почувствовал внезапно необъяснимую трагическую серьезность происходящего.

Почему они молчат?

Почему не радуются?

Вместе с бегущими тенями облаков - они все чаще ложились на стадион - к Ильтису пришел какой-то холодок, ощущение неосмысленного страха. Он бодрился, прыгал с ноги на ногу, но до конца матча так и не смог стряхнуть с себя смятение.

Четвертый гол забил Скачко, когда этого никто не ждал. Рязанцев навесил мяч в штрафную площадку, защитник Шенхер неудачно отбил его головой туда, где стоял Скачко. Бить было неудобно: ворота не перед Мишей, а за его спиной, с двух сторон его почти блокировали Реннерт и Винкс. И, падая назад на спину, Миша послал мяч через себя с такой точностью и силой, будто бил без всяких помех пенальти. Мяч едва не коснулся боковой штанги в верхнем углу ворот: ни один вратарь мира не смог бы его взять.

Скачко медленно поднимался с земли и, не видя мяча, по вздоху тысяч людей, долетевшему с трибун, понял, что он в сетке. Странный вздох - облегчения и ужаса. А сбоку уже набежал Соколовский, неуклюже ткнулся губами в щеку Скачко и увлек его за собой к центру.

– Расколотим!
– Громкого крика не вышло, скорее стон, сдавленный, сквозь зубы.
– Поживем как люди!

Немцев стали бесить и тревожить горожане. Казалось, война и оккупация надломили их и разметали, казалось, они разобщены, отравлены страхом и подозрениями. И как странно все сложилось. Как быстро спелся этот сброд! Восточная трибуна, напоминавшая перед началом матча поле, засеянное нерадивым хозяином, с редкими всходами, теперь несла на своих прямых бороздах тучную ниву. Ветер молча клонил ее, рождая грозные шорохи.

Взвод автоматчиков двинулся вдоль кромки поля и расположился цепью, отгораживая футболистов от восточных трибун.

Четвертый гол в ворота «Легиона Кондор», мстительная тишина немецких трибун и солдаты, марширующие вдоль поля, ошеломили Седого. Это шагала его, Седого, смерть. И хотя на стадионе выходов было больше, чем на полутемном спасительном чердаке, он почувствовал - бежать некуда. Справа враждебными, карающими маршами всходили к небу западные трибуны - это судьи, присяжные и холодные зрители его казни. Слева в грозном молчании застыла толпа горожан, молчаливо требуя от Седого мужества, которого у него не осталось.

Он заметался, бросился к Ивану Лемешко, тот отвернулся от него, а когда Седой забежал со стороны и начал малодушно лепетать, что надо «спасаться» иначе «все пропал о», Лемешко оттолкнул его. Дугин не мог отвернуться, но он так уставился на Седого, что тот в страхе попятился.

– Дерьмо!
– крикнул ему Фокин, видя, как Седой вяло, без борьбы снова пропустил немцев к воротам. Дугин отбил труднейший мяч на угловой, и после подачи Ильтиса в штрафной площадке завязалась яростная и несколько суматошная борьба.

Словно в кошмаре следил Седой за мельканием мяча. Он как в трансе, как в бреду перестал

различать игроков, своих и чужих, плохо понимал, кто ударил по мячу. Был злополучный, обретший чудовищную власть над его жизнью мяч, и были ворота, в которые этому мячу надо влететь, чтобы Седой остался жив. Сколько раз на памяти Седого и в те, и в другие ворота влетали мячи - и никого это не убивало, никто не лишался жизни. Почему же должен умереть он, Седой? Зачем упорствует Дугин, фанатик, которому наплевать на всех, на самого себя, на близких, только бы не ударить лицом в грязь, покрасоваться на глазах у тысяч людей! Немцы хорошо бьют по воротам, проиграть им не зазорно. Дугин нисколько не унизил бы себя, ну что ему стоит пропустить один гол?… «Сволочь! Сволочь!» - исступленно бормотал Седой, ненавидя в эти минуты Дугина.

А тот творил чудеса. Как ни самоотверженно прикрывали его защитники - Седой уже был им только в помеху, - немцы прорывались в штрафную площадку и наносили удары по воротам. Несколько пинков, ударов ногой и кулаком в свалке у ворот - а кулаки Нибаума и Гаммершляга подошли бы боксерам и молотобойцам - заставили Дугина корчиться от боли, но теперь все это уже было неважно. Шла война, и нечего думать об обидах.

И когда долговязый Ритген третий раз подряд подавал угловой, Седого осенило. Он забьет гол в свои ворота, пусть его презирают, пусть даже набьют ему морду, пусть, пусть долго беспощадно бьют его, только бы все они остались живы! Если их ослепило упрямство, сволочная гордыня, то он не даст им, безмозглым, сделать непоправимую глупость.

Случается ведь, что игрок зашиты забивает гол в свои ворота.

И Седой пошел на мяч. Он принял его седой, стариковской головой и переправил в дальний от вратаря угол. Дугину не дотянуться было до мяча, но в воротах оказался Лемешко, он принял мяч корпусом, остановил, а ударить не смог, выкатил его в штрафную на Седого. Тот схватил мяч руками, прижал к груди и бросился к воротам.

Свисток Цобеля, и мяч поставили на одиннадцатиметровую отметку, Гаммершляг забил гол.

Никто больше не смотрел на Седого, ни немцы, ни русские. А он стал пятиться к лицевой линии, в сторону от ворот, словно боясь,что, если он повернется спиной, его убьют. Наткнулся на скамью, кинулся в сторону и с не слышным никому воем упал на землю. Даже запах травы и земли, который он так любил, вселял в него теперь только могильный страх. Он потерся лицом о траву, словно безрукий, утер запачканные грязью щеки, свалился на бок и, подтянув ноги к подбородку, затих. Он впервые смотрел на поле так странно - снизу, и фигуры футболистов казались ему огромными. Седой еще раз пожалел себя, маленького человека, которого судьба толкнула к этим исполинским людям. Он не может стоять вот так - уходя ступней в землю, а головой упираясь в небо… Не может.

Мяч больше не попадал к Дугину.

Немцы ушли в защиту. Это обещало ничейный исход. Плотный, подвижный заслон спасал Клямме от встреч с нападающими один на один.

Казалось, и русские должны выдохнуться. Они падали, сбитые Гаммершлягом или Нибаумом, но тут же подымались и шли вперед, настойчивые и изобретательные, как никогда прежде. Дыхание восточных трибун, ропот негодования, едва уловимый горестный вздох или вздох надежды придавали им новые силы.

Темная от пота футболка с широкой красной полосой охватывала грудь Миши Скачко, и, не теряя из виду ни одной подробности игры, чуткий, настороженный, азартно жаждущий гола и победы, он думал и о том, что это добрые руки Саши обрядили его, благословили на бой, подталкивают вперед к мести.