Тревожный берег
Шрифт:
— Тот того, да? Слушай, а как он его находит в небе? Ну тот, маленький. Он ведь издалека прилетел.
— А его наводят специальные станции. Между прочим… — Филипп хотел сказать «мои ребята», но не сказал. Только вздохнул.
— Да-а… — понимающе протянул выводной. — Ну ладно, идем.
И снова камера. Шесть шагов в длину, пять в ширину… Или наоборот — пять в ширину, шесть в длину. Два маленьких окошка. Решетки. Как сказал Рахматуллаев: «Совсем турьма получаем». Плохо дело, Филипп, плохо. На последнем году службы… Глупо. А может быть, Юлька вовсе не стоит того, чтобы из-за нее вот так?.. Нет, она не
«Да, поспешил я со своими поцелуями. Хотел ускорить события. Семенюк меня распалил… Неужели теперь всё? Не может быть! Пройдет месячишко, и опять потихоньку все наладится. А с батькой ее, Иваном Ивановичем, надо держать контакт. Может, и он со временем моим союзником станет. Да и в любом случае, если дела пойдут, его не минуешь…
До чего же надоело сидеть… Тоска! И как революционеры годами в тюрьмах сидели? Но ведь они сидели за революцию, за идею! А я? Балбес! Нашел с кем равняться».
Филипп возбужденно ерошит волосы, ему тоскливо, и не знает он, что делать, что предпринять.
Потом приходит новый начальник караула, круглолицый, курносый лейтенант. Совсем мальчишка еще. Чуть-чуть старше Далакишвили. Спрашивает, нет ли жалоб, претензий? Филипп хотел сказать, что не выводят на работу, а в камере днем — как в бане… Но только спросил, звонил ли прежний начкар на «Каму», передал ли просьбу.
Да, звонил, но командир роты, какой-то капитан, ответил так: «Пусть сидит, пусть думает».
Ясно, это Воронин. А что думать-то? И так понятно. Или, как в таких случаях говорят на собраниях, «все осознал». Осознаешь, когда на всю часть ты один арестованный… Из-за тебя целый пост и выводного в карауле держат.
Филипп вздохнул. Выходит, что он хуже всех. Невеселый вывод…
17
Сержант Русов сидит на ступеньках лестницы силовой станции и с трудом заставляет себя не спать. В капонире душно. Солнце в зените.
Вторые сутки идут учения. Вторые сутки расчет поста работает почти без отдыха. Лишь иногда удается подменить друг друга. Вот сейчас возле станции отдыхает Резо. Его и подменил сержант. Был бы Бакланов… Но его нет, и нечего думать о том, что было бы… И вообще, при такой жаре ни о чем не хочется думать. Голова тяжелая и в то же время пустая. Да, такая несовместимая противоположность… Тяжелая и пустая. Стучит дизель. Жарко. Очень жарко.
И вдруг… Сержант поднял голову: двигатель стучит громче и вроде бы легче. Так бывает, когда в кабине управления выключают часть аппаратуры: перепад нагрузки. Что-то случилось, иначе бы дали сигнал отбоя. Сержант кубарем слетает с лестницы, дергает за ногу Далакишвили:
— Смотри за дизелем! Я в кабину!
Резо спросонья не успел ответить, только кивнул черной взлохмаченной головой. А сержанта уже нет. Он в кабине управления. Глаза его еще не привыкли к темноте, но в душном полумраке, между шкафами с работающей аппаратурой, он интуитивно угадывает движение; слышит тяжелое дыхание. Да, так и есть. Кто-то несет блок на столик.
— Живее переходник! Шторку задерни!
Это Рогачев. Он ставит блок на столик, включает маленькую переносную лампочку и снова кричит за шторку:
— Ну какого черта! Ага, есть!
Под черными блестящими колпачками ламп загораются изнутри красноватые огоньки. Огоньки набирают силу, некоторые становятся сиреневыми или синими. Блок «задышал».
— Что случилось? — спрашивает Русов.
Он видит, как Рогачев, склонившись над блоком, пытается «на глаз» найти вышедший из строя каскад. Видно, ничего из этого не получается, и Рогачев сердита бросает:
— Нет масштабных меток… на втором экране!
«Но ведь этот канал на регламентных работах мы проверили. Может быть, вышла из строя не лампа, а какая-нибудь деталь? Быстро искать!» — решает Русов.
Рогачев нагибается, выдвигает ящик с аварийным имуществом.
— В правом отделении! — подсказывает сержант Рогачеву.
Тот кивает и одну за другой передает в руки сержанта несколько ламп. Русов ставит аварийные лампы на место вынутых. Разгораются огоньки. Заработает ли канал?
— Есть масштаб! — радостно кричит Рогачев.
«Значит, все же лампа… — думает сержант. — Как же так? Ведь Рогачев проверял их недавно по прибору? Надо же…»
Рогачев тем временем отсоединяет блок разверток от длинного переносного шланга, по которому шло питание от электросхемы станции, выдергивает этот шланг из шкафа аппаратуры и выставляет блок разверток на свое место. Секунда, другая, третья… Есть развертки, есть масштабные метки! Без этих линий на экране оператор не может отсчитать дальность. Рогачев подстраивает блок и докладывает на КП: «Визир-два в строю!» С КП короткое и недовольное: «Понял!» Кажется, Воронин. Трещит телефон. Сержант берет трубку. Точно, Воронин:
— В чем там у вас дело?
Русов докладывает. Небольшая пауза и снова вопрос:
— Когда последний раз лампы проверяли?
Русов отвечает, но из трубки снова резкое и недовольное:
— Не рассказывайте сказки. Вы знаете, сколько работает 6Н8?
Да, сержант это знает. Нечего сказать в оправдание. Блок-то проверял ефрейтор Рогачев, но сержант Русов отвечает за все и за всех. Виноваты… Две минуты блок не выдавал данных. Две минуты приходилось «выезжать» на одном экране. Да и другие станции, наверное, помогали. А в это время в воздухе столько изменений! Современный самолет за две минуты сколько километров отмахает! Вот почему техника не должна отказывать!
— Объявляю вам выговор, товарищ сержант!
— Есть! — говорит Русов, умышленно не повторяя вторую часть фразы. Но Рогачев понимает и без этого. Ефрейтор хорошо знает командира роты.
«Объявляю вам выговор, товарищ сержант!» — звучат в ушах Русова слова. Неприятные слова. Но сержант должен отвечать за всех и за все!
Видел бы ты, Андрей, в эти минуты глаза Рогачева! А он смотрел на тебя. Он понимал и то, что тебе пришлось из-за него выслушать замечания капитана и даже получить взыскание. Он вспомнил, как ты дал ему приказание на прошлых регламентных работах проверить лампы в блоках разверток, а он вместо этого читал книгу. И вот, пожалуйста, это вышло боком всему расчету, а сержанту Русову еще и выговор.