Тревожный берег
Шрифт:
Бакланов выслушал все и невесело заметил:
— А вы философ, оказывается. Не подумал бы. Ну что ж, я, между прочим, не похудею оттого, что меня станут величать «рядовым». Пожалуйста! Это моя временная должность на грешной земле. Все равно скоро демобилизация. Кончатся все долги, все приказы. Останется во весь свой рост свободный гражданин Бакланов. Просто Филипп Иванович, и никаких там титулов и добавлений. Да… Между прочим, насчет рельсов я кое-что понял. Хитро!
— Очень хорошо, если кое-что поняли. Но за сегодняшнее будете наказаны. Доложу командиру
Бакланов бросил на сержанта быстрый взгляд, но тут же принял безразличный вид. Пожал плечами:
— Ну что ж, переходим, так сказать, на официальные рельсы. Я не из пугливых. И между прочим, я бы на твоем месте не использовал службу в личных интересах. Это, знаешь…
— При чем здесь личные интересы? — удивился Русов. — Какие интересы?
— Не понял, и не надо. Когда-нибудь все станет ясным.
Русов хотел сказать что-то в ответ, но запнулся на полуслове — впереди, там, где находился их пост, призывно горел красный огонь. Горел сигнал срочного сбора, который не должен был гореть. Взглянул на Бакланова, горько усмехнулся:
— Придумали сигнальчик!
И не понять, к кому относилась эта горечь, к Бакланову или к самому себе. А потом все же спросил:
— Кто ж это вам сигналит, Бакланов? Надо же… Такая трогательная забота…
Бакланов усмехнулся:
— Мир не без добрых людей, товарищ сержант.
Говорить больше было не о чем. До поста дошли молча.
15
Утром после физзарядки Русов остался вдвоем с Кириленко и рассказал ему о вчерашнем происшествии. Когда речь шла о Бакланове, Кириленко только хмурился, но, когда Русов рассказал о сигнале срочного вызова, Иван искренне удивился. Кто же мог помогать Бакланову? Ну, раньше понятно — Цибульский. Но теперь он далеко. Кто же тогда? Далакишвили? Рогачев? Славиков?
Нет, ни на кого из ребят Кириленко подумать не мог.
— В том-то и дело, — произнес Русов, — думать не на кого, а сигнал был. Что будем делать?
Кириленко ответил не спеша, глядя себе под ноги:
— Я поговорю с ребятами, сегодня же разберем Бакланова на комсомольском собрании, и, может, там что-то и выяснится.
— Вот именно, — подхватил Русов, — давно пора нам всем за него покрепче взяться. Надо перетряхнуть его демобилизационное настроение. Вся муть в нем оттого, что он с некоторых пор считает себя временным человеком в расчете и вообще, как он говорит, «стариком».
— Ничего… Побачим, что он будет говорить на собрании. — Кириленко уже прикидывал, как лучше построить собрание, с какого края подойти к Бакланову.
Собрание начали в одиннадцать. Бакланов сидел, посмеивался: «Дружный комсомольский коллектив перевоспитывает несознательного воина». Кириленко, большой, неуклюжий, вел собрание. Первое слово предоставили Русову. Сержант говорил резко. Нужно было пронять Бакланова, выманить его из раковины, в которой он запрятался. Бакланов же пока сохранял равнодушный вид и, облокотись на колени, смотрел в окно. Только когда Русов сказал о том, что самовольщику кто-то помогал, Бакланов довольно усмехнулся и поднял голову.
Торжество его было недолгим. Поднял руку Славиков. Русов еще не закончил говорить, а Славиков тянет вверх руку, Славиков срочно просит слова.
— Славиков хочет что-то сказать, — не то спрашивает, не то объясняет Кириленко.
— Да, есть желание… Хочу внести одно уточнение. Словом, Бакланову сигналил вчера вечером я. Да, ребята. Сигналил я. Но только не думайте… и ты, Филипп, не думай, что это для тебя. Просто я хотел выгнать тебя из совхоза. И никто мне… просто сам, понятно?
Наступила тишина. Все было слишком неожиданно.
— Подумаешь, сознательный, — с трудом подбирая слова, произнес Бакланов, а в глазах издевка. — Макаренко! — Бакланов умышленно сделал ударение на «е». — Воспитатели!..
Бакланов, усмехнувшись, обвел взглядом сидящих. Не скажи он это слово, возможно, собрание пошло бы иначе, но нахальное поведение Бакланова взорвало ребят. Даже Рогачев, решивший еще в начале собрания хранить молчание, и тот не выдержал.
— А ты, братец, не хами. Тебе плохого не хотят.
— Еще комсомольский билет в кармане носит. Тебе не стыдно, а? — Резо укоризненно покачал головой.
Бакланов сострил:
— А я билет с собой не брал. Он у меня всегда на точке.
— Казав, нэма у него совести, вин ее в сундуке зачинив, — насмешливо произнес Кириленко.
— Нужно Юле сказать, почему он часто в увольнение ходит, — посоветовал Далакишвили.
— А он и ее обманывает, как нас, — усмехнулся Русов.
Бакланов мог выдержать все что угодно, только не такое, да еще от Русова. Бакланов вскочил, лицо побагровело:
— Ну вот что! Вы… Вы службу к личному не пришивайте! Строят тут из себя…
Это было уж слишком.
Заговорили все сразу. Бакланов слушал, хмуря брови, злясь, готовый в любую секунду взорваться, надерзить.
Резо негодовал:
— Совсем не уважаешь нас! Плохо себя ведешь, Филипп. Только кричишь каждый день: «Я — „старик“, я — „старик“!» Если солдат много служит, у него должны быть гордость хорошая и совесть чистая, понимаешь? О себе ты много думаешь, а товарищей своих совсем не любишь.
Так говорил Резо Далакишвили. Глаза его горели удивительным светом, тонкая фигура была устремлена вперед. Он то и дело рубил воздух ладонью. Бакланов что-то чертил в блокноте, не поднимая на ребят глаз.
Выступил Кириленко.
— Я сейчас книгу «Брестская крепость» читаю. Дюже гарная книга. Там, ты думаешь, солдаты знали, когда начнется война? Думаешь, как ты, ходили по самоволкам? А вдруг бы вчера вечером тревогу или готовность дали?
А тебя нэма. Знаешь, как в войну таких людей называли? Дезертирами! Самовольщик и дезертир — одно и то же. Може, я чего не так говорю? Мы сидим на посту, а тебя нет. Значит, Резо будет работать за двоих. А где в это время ты? Як дале служить будешь, Филипп?