Тревожный берег
Шрифт:
Шли учения, и на морской полигон непрерывно, волна;т волною, большими и малыми группами шли бомбардировщики.
Отбой дали неожиданно. И тем более неожиданно прибыла почта. Андрею письмо от Людмилы…
Читать, конечно, ушел к морю. Предусмотрительно прихватил с собою книгу, бумагу и авторучку. Чтобы ответ дать сразу. Мало ли как со временем получится.
Над самой головой проносились крикливые чайки. После недавнего шторма море было грязно-серым. Выброшенные на берег водоросли успели поблекнуть и высохнуть. Травы так много, словно море произвело генеральную уборку
Андрей взял из вороха вымытого морем мусора травинку. Почти белую, выцветшую на солнце. Расправил, и напомнила она ему полоску телеграфной ленты, какие клеют на телеграммы. Русов улыбнулся: «Море работало на совесть. Морской телеграф был перегружен. Тысячи тысяч телеграмм, обо всем на свете. О делах морских и о тех, что на берегу, возле моря…»
Андрей расправил травнику, похожую на лепту. Достал авторучку и вывел на травинке? «Срочная». Буквы сразу же обросли маленькими веточками, расплылись, но все же были заметны, особенно последние, где травяная лента успела высохнуть полностью.
Андрей положил лепту на тетрадь и, думая о своем, несколько раз написал: «Люда… Людмила…»
Он вздохнул, убрал с тетради исписанную травинку, выбрал из вороха новую, чистую, расправил ее.
И снова в памяти та ночь… Андрей ушел от Люды на час раньше, чем мог бы… Что гнало его, что заставило непременно уйти? Он и сам бы толком не объяснил, что именно… Беспокойство, тревога какая-то и щемящее чувство непонятной далекой вины перед ребятами, перед Ваней Кириленко… Ваня где-то борется за жизнь, может, бредит, мечется на кровати… Ребята на точке потерянные какие-то… До личного ли тут? Нет, он, Андреи, не мог быть тем прежним, — скажем, таким, как г. отпуске, тогда, ранней весною… А Люда, кажется, обиделась. Провожая его, была сдержанна, слова и фразы все короткие… Ладно…
Шел сквозь ночь. Обрадовался оклику, из темноты: «Стой! Кто идет?» Узнал голос Бакланова. «Свои! Сержант Русов». Бакланов удивился. С чего это вдруг Андрей среди ночи от любимой заявился? Поругались, что ли? Нет? Странно… По понятиям Филиппа, раз уж приехала невеста, увольнение надо брать до утра…
Андрею не спалось. Слабо посапывал Рогачев, почмокивал во сне губами… Тикал будильник. Вспомнились слова Люды насчет ребят: иди, мол, проверь, как сладко они спят…. Вот и проверил. «Да, спят, и я с ними… Все вместе. Хорошо, когда все вместе». А позже снова возникло чувство вины перед нею. И ругал себя за свой характер. Есть же люди: сделал, как отрезал, и сомнение не гложет, и совесть не мучает. Железные люди. А есть ли? Может, железность эта сродни бездушию?
Утром встал рано. До одиннадцати часов, до отъезда Людмилы, была целая вечность. Посоветовался с Рогачевым и со Славиковым, и те убедили, что прибегать «под занавес» — перед отходом автобуса — не то чтобы не солидно, а нелепо как-то… Колебался… А Славиков убеждал: «Ротный-то отпустил до часу дня. Вот и иди. Иди, Андрей! Здесь все в порядке».
Да, дела на точке шли сами собою, как идут-двигают-ся колесики и шестеренки хорошо отлаженного часового механизма. Четкий подъем, физзарядка, уборка помещения и территории…
Завтрак вызвался готовить Резо. Вечером старшина Опашко привез свежей баранины, и Резо грозился накормить ребят шашлыком на ребрышках…
Склонившись перед горкой углей, зажатых с двух сторон кирпичами, Резо дул на мясо, махал фанеркой.
Повернув измазанное сажей лицо, крикнул уходившему Андрею: «Товарищ сержант! Подождите десять минут. Шашлык будет — пальчики оближете!»
Андрей не стал ждать, пошел, не завтракая.
От вчерашней обиды Людмилы не осталось и следа. Она с первых же минут удивила Андрея подчеркнутой бодростью и весельем. Протянула было руку, но не отстранилась, когда Андрей привлек ее к себе…
Они пошли к морю и там на обрыве остановились, точно впервые видя друг друга… Так казалось Андрею.
От Людмилы веяло свежестью, румянец выступал на щеках, и, если бы не легкие тени под глазами, можно было бы подумать, что спала она прекрасно и, не в пример Андрею, никакие сомнения ее не терзали. А может, так оно и было на самом деле…
Ветер поднял над ее головою, точно пламя маленького костра, волосы. Она тотчас осадила их руками, обратила лицо к ветру, и тонкие пальцы изящно и ловко побежали по волосам, пригладили, приласкали, успокоили прическу. Андрей улыбнулся — его всегда поражало это женское умение в какие-то секунды привести себя в порядок.
Люда перехватила его взгляд. Она прочла восторг в его глазах.
Смотреть с высокого обрыва на утреннее море — непередаваемая радость. В чистейшем воздухе видно далеко. До самого горизонта.
В стеклянную гладь моря смотрелись тоже вроде замершие, недвижимые облака. Легкие дымы… В тиши отчетливо застучал движок уходящего на промысел рыбацкого мотобота, и по воде долго и широко бежали волны… Потом они растаяли.
— Хорошо-то как! — сказал Андрей и вздохнул полной грудью. Видно, и Люда испытывала в эти минуты те же чувства… И вдруг она неожиданно для него прочла стихи:
Море мое милое, я в тебя влюбленная, Ты у неба синее, возле ног зеленое…Он понял: это были ее стихи. Точнее, импровизация о море. А оно таким и было. Возле берега зеленое с коричневыми глубинными островками скал и водорослей, а дальше, к горизонту, лазоревое…
Ощущение чистоты и грусти… Сколько хотелось сказать, сколько неясных слов теснилось и путалось в голове, но, видно, не пришло им еще время, не наполнились они одним, самым сильным чувством, и потому Андрей и Людмила молчали.
Да, чувство щемящей грусти… Точно с каждой минутой молчания теряли они что-то дорогое, невосполнимое… Кто сказал, что разлуки в молодости легки?
Все проходит… Прошло и то утро. Растаяли слова, сказанные возле окна старенького, грозно рычащего автобуса.
— Значит, жду. Пиши, как отдыхается, а не будет времени — потом напиши, из Оренбурга. Теперь уже не долго, и я пожалую скоро.
— Да… — рассеянно кивнула она.
Андрей уже тогда ощущал: от него уезжала совсем не та, которую он встречал. Она — и не она.