Тревожный месяц вересень
Шрифт:
– Какое еще сало?
– спросил я.
– Там, - он махнул рукой в сторону окна.
– Хорошо!
– Ну, хватит! Пошел, дурак! "Московское сало", надо же!
– Варвара нахлобучила на путаную шевелюру Гната шапчонку и вытолкнула его за дверь.
Она исчезла в спальне, отделенной от горницы ширмой из ситчика в горошек, и через минуту появилась в городской крепдешиновой кофточке и расклешенной юбке.
– Ну?
– спросила Варвара.
– Хорошо? Я этого барахла наменяла - страсть! Городские, они, как трудно,
Она сделала движение руками - и накрахмаленная белая скатерть как бы сама собой легла на стол. И на столе возникло все, что должно возникнуть, когда женщина хочет накормить мужчину так, чтобы он это запомнил. Дубов с ребятами просто обалдел бы, глядя на такое угощение.
– Я думала, ты не придешь!
– сказала Варвара.- Никогда уже! Стесняешься? Чудак! Вояками вы нынче становитесь раньше, чем мужиками. Небось на войне не одного человека застрелил?
Я промолчал.
– Ну вот, видишь!
– сказала Варвара.
– А баб опасаешься... Эх... Мыслительный ты парень, Иван, а надо бы проще, по-людски. Что ж мы столько ночек утеряли, а? Ну, может, что не так было, так будет лучше. И яблочко не за день дозревает...
Ее грудь рельефно обрисовывалась под крепдешиновой кофточкой. Глаза приобрели темно-сливовый оттенок, который хорошо запомнился мне в тот вечер. О черт! Я снова думал о лесах, о том, как нежно светится озимь под сентябрьским солнцем, когда идешь по стежке свободный, не связанный ничем - ни воспоминаниями, от которых рождается чувство стыда, ни обязанностью любить... И смутный образ девушки в черном платке, как символ свободы, простоты и естественной принадлежности лесам и полям, промелькнул передо мной. Я понял теперь, в эту совсем неподходящую минуту, откуда взялась та плавность и легкость, с которой шла девушка с коромыслом. Природа создала ее цельно, как былинку, как росток озими, и когда она шла, то шла бедро к бедру, лодыжка к лодыжке...
О черт! Я ничего не понимал: сидел рядом с Варварой, но думал не о ней. И так вот, раздваиваясь, терял последние остатки решительности, с какой явился сюда. Варвара пеленала меня взглядом, опутывала, лишала воли.
– Варвара!
– сказал я нарочито резко и грубо.
– Сядь! Не стой перед глазами.
Она тут же села. Неназойливая обволакивающая властность удивительно сочеталась в ней с готовностью повиноваться.
– Ты была с Горелым?
– Вот оно что... Дурачок, разве это важно?
– Важно! Я из-за этого пришел.
– Ах, так!..
– она сжала губы, задумалась.
– Ну да, я виноватая. Красные командиры за Днепр ушли, а я тут осталась виноватая. Война мой век коротит, а я виноватая. Если и встретишь мужика, то в полицайской фуражке, и ты же виноватая!
– Да что я, прокурором пришел?
– не выдержал я.
– А кто ж ты?
– Горелый бродит где-то здесь, - сказал я.
– Он повесил Штебленка.
– Тебя он не повесит, чего волнуешься?
– Откуда ты знаешь, что не повесит?
– Знаю. Да, я была с Горелым!
– Она говорила, подавшись ко мне через стол, и грудь тяжело легла на скатерть, крепдешин слился с полотном, а вырез открылся.- Он тебя не тронет, если будешь делать, как я говорю. Горелый сейчас не полезет на рожон, не то время! А придет зима, он вовсе уйдет.
Она разбиралась... Зимой, когда следы выдают и зверя, и человека, Горелый не станет бродить возле села.
– До снега сколько он еще может натворить!
– сказал я.
– Ведь гад! Фашист, бандера!
– Тебе двадцать лет, Ваня. Побереги себя. Тебя еще девки знаешь как любить будут!
– Что ты в нем нашла?
– перебил я ее.
–А чего я должна находить?
– сказала она снисходительно, как будто разговаривала с несмышленышем-почемучкой.- Нечего мне находить. Мужик он! Живой, не инвалид. Жениться хотел. Много ли таких в войну? Может, в нем чего и не так... Только когда один подходящий мужик на район, выбирать из чего?
– Ты виделась с ним после того, как ушли немцы?
– Вот еще! Дурочка я тебе отвечать на такие провокации.
– Не ты ли его подкармливаешь, Горелого? Рубашечки отстирываешь?
– Я?..
– Она рассмеялась.
– Чтоб я на них стирала? Плохо ты меня знаешь.
– Честно говоришь?
– Вот те крест!
– Может он прийти к тебе в село?
– Почем я знаю?
– А если позовешь? Небось знаешь, кому шепнуть.
– А он сам не позовется. Он же с собой увел Нинку Семеренкову. Не меня, а Нинку! У него к ней, видать, серьез, а ко мне - так.
Да, я был слишком самоуверен, когда надевал новый френч с медалями и воображал себя хитрым и ловким эксплуататором женской наивности. Варвара ясно показывала, что наши с ней отношения ни к чему не обязывают ее. Может, вообще нельзя определить, когда разговариваешь с женщиной: лжет она или говорит правду? Умом я понимал, что Варвара кокетничает и притворяется. Но сердце было не в ладах с умом и принимало все слова за чистую истину. Вот и разберись...
– Откуда тебе известно про Семеренкову?
– спросил я.
– Ну, на этот счет мы, бабы, знаем, что нужно. И чего вы это, Иван Николаевич, - она снова перешла на это игривое "вы",- допрашиваете? Вечер такой приятный! Или вы меня заарестуйте за Горелого, или не допрашивайте!
Теперь она была так близко, что я ощущал теплоту ее дыхания на щеке. От нее туалетным мылом пахло, хотя какое могло быть туалетное мыло в Глухарах, в одна тысяча девятьсот сорок четвертом?
– Не буду я тебя арестовывать!
– сказал я.
Ее зрачки были против моих. Казалось, я со .страшной скоростью несусь ей навстречу и мы вот-вот столкнемся, разлетимся вдребезги.