Три аксиомы
Шрифт:
Туда мы и направились. Кончились изгороди, дорожка потеряла прямизну и стала петлять свободно и прихотливо. Стены леса раздвинулись и сделались ажурными. Наверху кроны еще сохранили свою густоту, но внизу меньше становилось всякой молодой древесной мелочи.
А потом стены исчезли вовсе. Перед взором развернулось пространство на целый километр. Но это не поляна, не прогалина. Всюду стоят дубы и изредка сосны, но между ними нет никакого подлеска. Да и сами деревья поредели. Потому и видно так далеко сквозь стволы. По сравнению с тем лесом, откуда
На траве под деревьями расположились кучки отдыхающих; многие лежат на одеялах. Группа молодежи, построившись в круг, играет в мяч; слышатся хлесткие удары, и высоко взлетает черный шарик.
Старшая моя племянница огляделась и иронически заметила:
— Лесок для отдыхающих отвели пореже. Здесь не так красиво, как там.
Я ответил, что иначе не может быть, что ни у кого не было намерения «отводить лесок пореже». Эти деревья — ровесники тем, что стоят в огороженных квадратах и вначале были точно такими же, а потом получилась разница, произошла она сама собою, и это неизбежно.
— Почему получилась разница? Почему она неизбежна?
— Вы же наотрез отказались изучить жизнь леса, а теперь спрашиваете.
— Можно немного порассуждать. Тем более что вопрос сам вырос из наблюдаемого факта.
Я пробурчал, что вот-де некоторые недоросли да и взрослые дяди, подобно фонвизинской госпоже Простаковой, не хотят понимать, что творится у них под самым носом. Пусть, мол, этим делом занимаются специалисты. «Зачем знать географию, когда извозчики довезут». Но жизнь-то ставит вопросы, и надо понимать окружающую действительность. Не вслепую же по ней брести!
Беседа все же состоялась. Пришлось объяснить, в чем тут дело. Хотя вопрос настолько ясен, что молодежь могла бы и сама догадаться.
Я показал на сосновые шишки, валявшиеся в траве, и на желуди, висевшие на дубовых ветках. И те деревья, что стоят в огороженных проволокой кварталах, и эти, под которыми люди лежат на одеялах, одинаково разбрасывают семена. В огороженных кварталах из них вырастают молодые деревца. А на здешнем участке, захваченном отдыхающими людьми, не видно ни одного кустика, ни одной веточки. Все ростки погибают под ногами гуляющих людей.
Лес не любит, чтобы его топтали. А когда его топчут, он перестает быть лесом.
Сохранить тимирязевский массив от вытаптывания помогают только проволочные загородки. Уберите изгороди, пустите всюду гуляющих — весь молодняк и подлесок на всем пространстве массива будет вытоптан, деревья останутся бездетными, и лес перестанет быть лесом, превратившись в парк для гуляющих.
Основная часть тимирязевского массива, охраняемая загородками, существует в форме леса; а два окраинных участка, отданных в полное распоряжение отдыхающих, переродились в парк, хотя и неблагоустроенный.
А сами взрослые деревья на вытаптываемых участках пострадали мало или даже вовсе не пострадали. Вообще-то деревья не любят уплотненной ногами почвы, и некоторые породы заболевают, но такие, — как сосна и дуб, с глубокими корнями, переносят бедствие легче. Они простоят еще полсотни или даже сотню лет так же, как их ровесники в огороженных кварталах, куда людей не пускают и где деревья существуют в форме леса.
Но через пятьдесят лет судьбы паркового и лесного участков будут различны.
— В чем же различие? — спросила молодежь.
— Завтра увидите собственными глазами.
— Но ведь до завтра пятьдесят лет не пройдет? — изумился мой младший племянник.
— Вы увидите другой лес и другой парк, очень похожие на здешние, но на пятьдесят и даже на сто лет старше. Там сейчас происходит то, что здесь будет через сто лет.
На восточном конце Москвы находится Измайловский парк культуры и отдыха с павильонами, киосками, аттракционами и всякими развлечениями. О нем все знают.
А дальше есть просто лес в тысячу гектаров. Одной опушкой он примыкает к новому измайловскому поселку, другой — к шоссе Энтузиастов.
Я видел этот лес сорок лет назад, и он поразил меня тогда своим великолепием.
Роскошный был лес. Трехъярусный. В верхнем этаже — макушки сосен. Под ними либо липы, либо березы, либо дубы, а местами вяз. И еще ниже остролистные клены с листьями в форме пятиконечной звезды.
В принципе то же самое, что и в лесной даче Тимирязевской академии. Но в Измайлове все крупнее, значительнее. В Тимирязевке сосны сажал Турский, им сейчас по семьдесят лет. А в Измайлове соснам по двести лет, они в два обхвата. Да и тянется Измайловский лес на несколько километров. В Тимирязевке 248 гектаров, в Измайлове — 1180.
Ведь в чем очарование смешанного древостоя? Он радует глаз разнообразием сочетаний, густотой, наполненностью. В нем всего много: стволов и веток, листвы и хвои, свежего аромата и птичьих голосов. Прекрасен он летом и еще краше становится в пору листопада, когда весь расцвечивается переливами нежных и ярких тонов. Березы становятся золотыми, дубы — бронзовыми, кленовые листья бывают и бледно-лимонными, и темно-желтыми, и розовыми, и красными, и оранжевыми. Богатство красок осеннего леса бесконечно и меняется с каждым днем, потому что у одних пород деревьев увядание листьев начинается раньше, у других позже.
И над всем этим красочным буйством возвышается спокойный зеленый потолок сосновой хвои. Он не меняется, не увядает. Он вечно зелен и кажется живым даже в осеннюю хмурь и под скупым зимним солнцем. Потому смешанный лес с сосной остается красивым во все времена года.
Таким он запомнился, таким был, когда час пешей ходьбы отделял его от конечной остановки трамвая на Большой Семеновской улице.
Но теперь к нему вплотную подошел метрополитен, на опушке построен новый поселок с населением в 200 тысяч. Да еще больше народу приезжает в выходной день из центральных районов Москвы, пользуясь самым скорым и удобным видом транспорта.