Три билета до Эдвенчер
Шрифт:
Но вот песнь ревунов стихла, и над протокой снова воцарилась тишина. Под сводами склонявшихся над водою деревьев стало совсем сумрачно, и вода, потеряв свой янтарный оттенок, стала гладкой и черной как смоль. Усталые и голодные, мы с Бобом гребли в каком-то полусне, мурлыкая себе под нос в аккомпанемент песням гребцов-индейцев и ритмичным ударам их весел. Воздух, теплый и сонный, был напоен запахами леса. Мерный плеск весел и бульканье воды производили успокаивающий, почти гипнотический эффект, и мы стали безмятежно клевать носом. И тут, в этот чарующий сумеречный час, когда все вокруг дышало миром и покоем, когда мы, знай себе, расслабились в плавно скользящем каноэ, случилось непоправимое: угорь удрал-таки из корзины.
Возможно, я так и прозевал бы этот момент, если бы не пимпла, который вдруг полез по моей ноге и,
— Берегись! — завопил я. — Угорь сбежал!
Прижав дикобраза к груди, Боб попытался вскочить на ноги, да так и шлепнулся на спину на дно каноэ. Не знаю — то ли угорь сам был слишком напуган, чтобы всадить в Боба электрический заряд, то ли у него просто был отключен ток, но факт остается фактом: беззвучно, как струя воды, угорь проскользил мимо отчаянно дергавшегося, как под напряжением, распростертого тела моего приятеля и устремился к первому гребцу. Тот явно разделял наше нежелание вступать в тесный контакт с электрическими угрями и по мере приближения к нему вышеназванной твари выказывал все большее стремление покинуть судно. В результате попыток каждого из нас оказаться как можно дальше от угря каноэ бешено раскачивалось и грозило опрокинуться. Боб попытался встать и, ища опоры, схватился за дикобраза. Его крик ужаса и боли был воспринят мною как сигнал, что угорь повернул назад и атаковал его с тыла. Видимо, так же понял это и дикобраз, который снова полез по моей ноге, норовя вскарабкаться на плечо. Если бы первого гребца подвели нервы и он действительно выпрыгнул бы за борт, вслед за ним в воду полетели бы и все остальные со всем нашим живым грузом; но положение спас второй гребец, словно укрощение электрических угрей было для него излюбленной забавой. Наклонившись вперед, он придавил тварь лопастью весла ко дну каноэ, а затем энергичными жестами дал мне знак, чтобы я бросил ему корзину. И без того ветхая, она теперь вообще приказала долго жить: пытаясь увернуться от ее обитателя, я ненароком рухнул на нее коленями. Каким-то хитроумным манером второй гребец засадил-таки угря в корзину — у всех гора с плеч свалилась, и все стали одаривать друг друга хоть и деланными, но улыбками. Спаситель мигом сунул корзину партнеру, тот — Бобу, принявшему ее явно без особой охоты, и в тот момент, когда Боб, от греха подальше вытянув руки вперед, собирался вручить корзину мне, у нее вывалилось дно.
Угорь стукнулся о борт каноэ, точно крокетный молоток. В глазах его блеснула вода, и тут его счастливо осенило: второго такого шанса уже не будет! Плюх — и исчез в темных глубинах протока.
Боб взглянул на меня.
— Значит, не судьба, — сказал он. — А впрочем — уж лучше туда, чем сюда.
Честно говоря, я тут же согласился с ним.
…Когда мы выгребли на финишную прямую, было уже совсем темно. Мы плыли по ковру из звезд; бежавшая от носа лодки легкая рябь заставляла их плясать и колыхаться. В воздухе стоял хор звенящих голосов лягушек и сверчков — казалось, будто это наступили полночь или полдень в часовом магазине, когда все механизмы заиграли свою песнь. Еще один поворот — и вот перед нами возникла хижина, из окон которой струился манящий желтый свет. Каноэ с мягким шелестящим вздохом ткнулось в песок, как будто вместе с нами вздохнуло с облегчением, что вернулось. Забрав животных, мы, словно два привидения в лунном сиянии, побрели к хижине по мягкому песку. Мы были усталыми, голодными и расстроенными: мы знали, что это был наш последний поход по волшебному краю ручьев и что скоро нам в обратный путь.
Финал
…И вот мы снова сидим вчетвером в крохотном баре на окраине Джорджтауна, топим нашу грусть-тоску в бокале рома и кружке имбирного пива. На столике перед нами вместо карты Гвианы — кипа бумаг: тут и пароходные билеты, и всяческие списки, и дорожные чеки, и багажные квитанции и прочая канитель, на которую Боб время от времени поглядывает с явным отвращением.
— Ты уверен, что ничего не перепутаешь? — в сотый раз спрашивает Смит.
— Ну, честное слово, — мрачно отвечает Боб, — не перепутаю!
— Да смотри, чтобы ни случилось, не вздумай потерять багажную квитанцию! — предупреждает Смит.
— Да уж как-нибудь, — отвечает Боб.
Всем нам одинаково грустно, но по разным причинам. Боб — потому что на следующий день покидает Гвиану, и к тому же ему доверена коллекция самых крупных пресмыкающихся. Смит — потому что уверен, что Боб обязательно потеряет багажную квитанцию или другой не менее важный документ. Я — потому что вслед за Бобом через три недели уезжать и мне: вот уже и билет забронирован. Ну а Айвен расстроен, по-видимому, только потому, что расстроены все мы.
Между тем с обсаженных деревьями берегов каналов, тянувшихся вдоль джорджтаунских улиц, донеслись радостные металлические голоса гигантских жаб, словно разом завели сотни мопедов. С большим усилием оторвав свои мысли от багажных квитанций, Смит прислушался к этому звонкому хору.
— А не поймать ли нам как-нибудь несколько штук, пока ты еще не уехал, Джерри? — сказал он.
И тут у меня возникла идея.
— Пойдем-ка наловим их прямо сейчас, — предложил я.
— Как прямо сейчас? — с сомнением в голосе переспросил Смит.
— Именно так. Уж лучше ловить жаб, чем предаваться тоске, — ответил я.
— Пошли! — с энтузиазмом сказал Боб. — Отличная идея.
Айвен извлек из-за стойки мешок и фонарь (он явно держал их там на всякий пожарный случай), и мы вышли в теплую ночь на последнюю охоту, в которой мог принять участие Боб.
По окраине Джорджтауна тянется широкая эспланада. С одной стороны ее омывают волны моря, по другой — тянутся рощицы и лужайки, перемежающиеся многочисленными каналами. В общем, весьма романтическое место для прогулок влюбленных парочек, и для жаб, кстати, тоже. Ну, парочки нас не так интересуют, а как выглядят эти любезные нашему сердцу жабы? Это крупные создания цвета оконной замазки, покрытые шоколадными крапинками. Вообще-то это довольно привлекательные твари: у них широкие рты с вечной ухмылкой, большие темные выпученные глаза с золотисто-серебристым отливом и весьма упитанная фигура. Как правило, эти создания довольно спокойные, но, как мы открыли в ту ночь, рекорды скорости им тоже не чужды.
Вы и представить себе не можете, с каким изумлением и возмущением встретили жабы наше вторжение! Жили себе не тужили, дремали днем и устраивали спевки ночью — и вдруг откуда ни возьмись четверо здоровяков гоняются за ними с фонарем! Не менее изумлены и возмущены были бесчисленные влюбленные парочки, усеявшие траву сталь же густо, как и жабы! Жабам до смерти не нравилось, когда на них попадал луч фонаря; парочкам тоже. Ненормальные, думали бедные влюбленные, гоняются в темноте за жабами, не дают нам спокойно наслаждаться жизнью! Впрочем, если вы думаете, что жабам нравилось, как мы милю за милей преследуем их по траве, то вы жестоко ошибаетесь.
Короче, большая часть охотничьего времени ушла у нас на спотыкание о лежащих влюбленных и принесение извинений, а пользоваться как следует фонарем мы тоже не могли: его поспешно приходилось отворачивать всякий раз, когда луч света попадал на чьи-нибудь блаженные лица… Так или иначе, но за редкие мгновения в промежутках между всем этим мы ухитрились наловить ни много ни мало тридцать пять жаб. Домой вернулись взмыленными и совершенно выдохшимися, зато в гораздо лучшем настроении, чем были перед выходом на охоту. Ну, а то, что мы сорвали свидания стольким джорджтаунским юношам и девушкам, да еще надолго перепугали всех оставшихся жаб — так ведь это, знаете ли, дело десятое.