Три блудных сына
Шрифт:
– Митька, сколько Разрядный приказ собрал войск на этот год? – спокойно спросил Иван Васильевич.
– Двадцать три тысячи, да еще маленько.
– А с казаками?
– Это с казаками.
– А с татарами?
– С татарами считал.
– А боевые холопы?
– Ну, не знаю. Тысяч десять наберется, если поместники не зажидятся. Хотя, скорее, зажидятся. Обезлюдели поместья-то, служилые люди по дворам пометаются [99] .
– Это все, Федко, все, что у нас есть для похода. Или сторожу снять с границ?
99
Поместники (помещики) –
Нагой ясно представил себе татарскую лаву, весело и лихо идущую на грабеж беззащитной Руси. Из Крыма, из ногайской степи, даже из Сибири. Казаков запорожских, что хоть и крещены, да хуже нехристей бывают… их тоже понять можно: а чего не взять, если плохо лежит?
– Нет, – прошептал Нагой, – сторожу снимать нельзя, никак нельзя.
– А хороши ли эти двадцать три тысячи, Митька? Скольких из них ты взял бы в настоящее дело? – прежним тоном спросил Иван.
– Одного из пяти, государь. Остальным месяц отъедаться, полгода учиться.
– Так, – немного зловеще прошипел царь, – а скольких бойцов Обатур сейчас в поле двинул?
– Пятьдесят тысяч.
– А сколько может?
– Еще столько же – легко. И никаких татар с казаками. Польская панцирная конница, лучшая на всем свете; немецкие стрелки со скорострельными пищалями, литовская латная пехота… как упрутся в землю своими алебардами – не сдвинешь! Да еще рыцари ливонские, что пошли под польскую корону. Хорошее войско, государь, очень хорошее.
– Видишь, Федко, – горько промолвил царь, – до чего довел Русь царишко безумной? И что присоветуешь?
– Пусть князь Дмитрий берет эту пятую часть, и уходит в дальний посыл. А с оставшимися можно и кому другому Обатура попугать. Издаля попугать, в большую драку не лезть.
– Ну попугаем – в этом годе уйдет Обатур, а дальше? Вернется же…
– Готовиться надо, государь, – задумчиво проговорил Федор Нагой. Опытнейший воевода пограничья, он сразу включился в привычные поиски решения унылой и постылой задачи под названием «Тришкин кафтан». Как малыми силами остановить нашествие? Как предупредить последующие нашествия? Где взять людей, для которых топор не только инструмент, но и оружие? Чем накормить этих людей? Задача имела бесконечное количество вопросов; с ответами было значительно хуже…
– Конечно, пятая часть – это мало, слишком мало, – бормотал Нагой, а перед глазами у него проходил последний смотр служилых людей, на котором он отбирал пограничную стражу. – Надо, чтобы половина, не меньше. Тогда и все войско подтянется. Ты, государь, вели, чтобы воина не со ста, а с пятисот четей брали, но доброго, на хорошей лошади, и оружного, по росписи. И чтоб не воеводы местные в царское войско людей отбирали, а дьяки московские [100] . Понимаешь, дурят тебя воеводы; что получше, себе оставляют, а поплоше – тебе, государь…
100
Все эти меры были приняты. Сто четей – около
– И кто же повинен в таких делах? – тихим от скрытой ярости голосом спросил царь. – Имена знаешь?
Нагой не заметил отчаянных сигналов, что подавали ему Хворостинин с Бельским, и простодушно продолжил:
– Да все! Я вот – первый! А что было делать? Ты же…
Договорить он не успел. Иван взревел раненым медведем, вырвал кинжал из-за пояса и пошел на окольничего. Царь был страшен, в нем не осталось ничего человеческого. Тоскливый, безнадежный ужас тисками сжал сердце Федора Нагого; странный, невещественный смрад угнетал душу. Захотелось лечь и не вставать – никогда. Федор всегда был бойцом, и по профессии, и по душевному своему строю, поэтому разозлился на себя, стиснул в кулаке ладанку и стал творить самую короткую молитву, забыть которую невозможно: «Господи, помилуй!»
Иван раскачивался из стороны в сторону и выл на очень низкой ноте, стиснув голову руками. Брошенный кинжал валялся у его ног.
– Смотри! – потрясенно крикнул князь Дмитрий. – Он борется, сам борется! Так еще не было!
Бельский и Хворостинин бросились на колени перед образом Пресвятой Богородицы, списком с иконы, чудесно явленной в Казани. Вой стал тише, затем сменился бормотанием и всхлипываниями. Нагой вдруг заметил, что царь без чувств заваливается набок. Кинулся к нему, подхватил падающее тело и чуть сам не рухнул под его тяжестью.
Когда царя совместными усилиями усадили в кресло, по его окаменевшему лицу пошли судороги, оно обмякло и расслабилось.
– Все, теперь спать будет, – шепотом сказал Бельский, – пойдем отсюда. Часа два у нас есть…
– Я тебе пойду! – прохрипел царь, открывая глаза. – Все живы?
– Все, государь, – растерянно ответил Хворостинин. – Слава Богу!
– Слава Богу! Федко, дальше…
– Что – «дальше»? – не понял Нагой.
– Твои последние слова были: «А что было делать? Ты же…», – нетерпеливо сказал царь. – Продолжай!
– Ты же мне голову снимешь не за худых ратников, а за то, что татар пропущу! И все воеводы так рассуждают. Сам посуди: у меня враг в поле, его видно всегда, вот он! Ну, отбираю я себе воинов, с которыми в бой пойду, так что же? Возьму кого подохлее, на клячах худых, да в доспехах дощатых?!
– А мне, значит, можно?!
– Так это… мы как думаем? Царь и подкормит, и оружием пожалует…
Повисла нехорошая тишина. Казалось, бесовское нападение вот-вот повторится, но Иван Васильевич лишь сказал с горечью:
– Царь пожалует… догонит – и еще пожалует. Бесноватый он, царь-то ваш. Только говорить об этом не смей, слышь, Федко? Убью. Знаешь – и знай; тебе – полезно, остальным – не надо. А ты, Богданка, вели указ писать, по Федкиной сказке [101] . Подите все за дверь, посплю. Решите промеж себя, кто сторожить останется… ступайте…
…За дверью окольничий отер пот со лба и выдохнул:
– У вас всегда так страшно?
Бельский и Хворостинин переглянулись недоуменно, и князь Дмитрий приобнял Нагого за плечи.
101
Сказка – доклад, отчет (древнерусск.).