ТРИ БРАТА
Шрифт:
– Не знаю, Шимен, – заплакала Марьяша, – Вскоре после того, как ты ушел, кто-то, как видно, выследив нас, начал стрелять. Я поползла дальше, а…
И Марьяша рассказала, что произошло с ней и Эстер.
В это время неподалеку от хутора началась стрельба, и Марьяша всполошилась.
– Немцы!
– Успокойся, Марьяша, это партизаны Охримчука. Я и сам воюю в его отряде, – сказал Шимен. – Мы разыскиваем тебя и маму. Идем!
Марьяша с Шименом к вечеру добрались до партизанского отряда. В штреке шахты, где разместился этот отряд, горела самодельная лампа из гильзы снаряда. Шимен сразу же подвел Марьяшу к Охримчуку, который, сидя за столом, о чем-то оживленно беседовал с двумя бородатыми партизанами. Да и сам Охримчук сильно оброс: небольшая бородка, которую Марьяша видела у него в Миядлере, превратилась в изрядную бороду; за это время он отрастил и густые усы. Все это да еще кобура и портупея придавали ему солидпый вид бывалого воина. Но иссиня-голубые глаза по-прежнему искрились улыбчивой добротой на суровом, огрубевшем лице.
– Марьяша! – порывисто вскочил он. – Ты? А мы ищем тебя, что называется, днем с огнем. Ну, рассказывай – где пропадала, как очутилась здесь?
Не успела Марьяша начать свой рассказ, как вокруг послышались голоса:
– Марьяша приехала!… Марьяша тут!…
И Марьяша увидела себя окруженной радостно улыбающимися людьми: тут был и Йосл с Хьеной, и бравый Велвл Монес, и многие другие миядлерцы, которых она знала с самого детства. По-родственному ласково она обнялась и расцеловалась со всеми.
– Вот где довелось встретиться! – повторяла она.
– А вот еще партизан, – со счастливой улыбкой показала Хьена на своего младенца.
– А как зовут этого партизана? – схватив ребенка и прижав его к груди, спросила Марьяша. – Помните, я сказала, что этот ребенок принесет вам счастье. Ах, ты, партизан мой дорогой!
Но малышу, видимо, не понравилось на руках у незнакомой тети, он сморщился и заревел.
– Ай-ай-ай, разве к лицу партизану плакать? – увещевала его Марьяша.
– Ну вот, еще одна мамаша объявилась, – подошла к Марьяше высокая полногрудая женщина.
– Да, теперь-то он растет на радость всем нам, а сколько мук из-за него приняла Хьена, страшно вспомнить, – отозвалась Марьяша. – И чего ты все плачешь, склонилась она к малышу, – радоваться надо, что мы теперь вместе. Вот только моего сыночка нет! Кто знает, где он теперь и что с ним сталось?…
– Да ты, наверно, голодная? – подскочил к Марьяше Велвл Монес. – Так мы тебя сейчас угостим твоим же хлебом – помнишь, как мы его в силосные ямы прятали Он нам тут здорово пригодился.
– А разве его вывезли сюда? – спросила Марьяша.
– Вывозим понемногу и каждый раз благословляем тебя.
– За что же меня одну? Мы все его прятали.
– Ты это затеяла в первую голову, рисковала жизнью. А мы здесь, быть может, только благодаря твоему хлебу и держимся так долго.
– Ну, так уж вышло, – смутилась Марьяша, – Не важно, кто спас хлеб, важно, что его спасли и не отдали врагу.
К ней опять подошел Охримчук.
– Наконец-то мы встретились, – сказал он. – Ну, разве не лучше было тебе уйти вместе со Свидлером, когда я приходил за вами?
– А вы разве оставили бы своих людей в беде? – возразила Марьяша.
– А где все-таки ты была? – стал расспрашивать Марьяшу Охримчук. – Мы посылали людей в Миядлер – там тебя не оказалось, искали по всем окрестным деревням – тоже нет.
– Где я была – долго рассказывать. Цела – и ладно, – ответила Марьяша.
– И у нас тут жизнь не легкая, – посуровевшим тоном заговорил Охримчук, желая, видимо, подготовить Марьяшу к трудностям партизанской жизни. – Ну, да ничего, – добавил он тут же с лукавой усмешкой и, закурив трубку, выпустил один за другим клубы едкого махорочного дыма. – Понемногу делаем свое дело – помогаем фашистам переправляться на тот свет…
– Чтоб здесь их оставалось поменьше, – закончила за него Марьяша.
Неярко горел фитиль в лампе, но и при этом тусклом свете ясно выделялись на висевшем напротив стола белом щите выведенные алой краской слова партизанской клятвы. Завтра перед строем партизан Марьяша произнесет эти торжественные слова: если потребуется, не щадить жизни во имя победы над врагом. Она с гордостью скажет эти слова – ведь из безликого номера она стала человеком, из раба – борцом.
«Когда раб, – вспомнила Марьяша вычитанное где-то изречение, – берет в руки оружие, он перестает быть рабом»,
С памятного дня начала войны, когда генерал Ходош разлучился с матерью, он ничего не знал о ней.
Каждый раз, когда он думал о матери, острая боль пронзала его сердце. Где она теперь? Что с ней? Не попала ли в фашистские лапы? Уцелела ли?
Образ матери преследовал его везде и всюду – и в жестоких боях, и на марше, и в короткие передышки. Сколько раз он, бывало, видел, как женщины падали на шеи бойцам его корпуса, когда они освобождали какое-нибудь селение, называя их ласковым именем «сынок».
Глядя на них, он мысленно представлял себе свою мать, такую же измученную, истерзанную, как эти женщины… И если она еще жива, то наверняка томится в ожидании той счастливой минуты, когда прижмет сына к своей материнской груди и, не сдерживая слез, поведает о пережитых страданиях.
Генерал часто вспоминал и о родных и близких, о судьбе которых он, как и о судьбе матери, ничего не знал.
Главным в его жизни была забота о людях. Всегда, когда к нему являлся с рапортом кто-либо из командиров вверенных ему частей, генерал Ходош прежде всего спрашивал: как обстоит дело с питанием бойцов, с одеждой и куревом. Бойцы знали об этом и прозвали генерала «Батей». «Батя сказал», «Батя отдал приказ», – не раз слышал он, проходя мимо расположения той или иной части.
Уважение бойцов, их готовность встретить по его приказу любую опасность наполняли его сердце гордостью.
Как-то раз, выехав с наблюдательного пункта, генерал остановил двух разведчиков. Один из них – высокий, стройный, с круглым лицом и серыми светлыми глазами – был когда-то ординарцем генерала и оказался родом из села вблизи Миядлера.
Он возвращался со вторым разведчиком – низеньким, щупленьким бойцом с рябым веселым лицом – из штаба после доклада об удачной вылазке, и ему не терпелось рассказать генералу о взятом «языке».