ТРИ БРАТА
Шрифт:
– Подите туда сами и убедитесь. Он свихнулся – чуть было меня не убил!
Гинда, а за ней еще несколько женщин из соседних дворов бегом припустились к дому Танхума. Им вышли навстречу гости, которые начали расходиться со столь неожиданно прерванного пира.
– Что случилось?… Говорят… – спросила жену Юделя Пейтраха закутанная в большой платок женщина.
– А что говорят?… Что за трескотня такая?… – сердито отозвался за жену Юдель.
– Говорят, что Танхум… – вмешалась рябая соседка, сгорая от любопытства.
Юдель промолчал и, уводя свою жену, важно прошествовал дальше.
Из дому вышли остальные гости, и Гинда услышала, как кто-то из них обронил:
– Видно, напился до чертиков, иначе не разбушевался бы так ни с того ни с сего.
– Слышите? Видно, так оно и есть: Танхум хватил лишнего, а Двойра перепугалась, – отозвалась жившая через двор от Танхума худенькая женщина с маленьким, в кулачок, лицом. – Вот вам и вся история.
– Да что вы болтаете. Он действительно спятил, – возразила рябая.
Кумушки все не унимались и, почти не слушая друг друга, трещали каждая свое, высказывая самые невероятные предположения.
Пересуды не затихли и на следующее утро.
– Счастье еще, что Двойра успела удрать, не то он, чего доброго, и впрямь бы ее прихлопнул, – говорила одна.
– Двойре поделом: не распускай язык, где не надо.
– Убивать не убивать, а укоротить ей язычок Танхуму следовало бы!
Танхум знал, что о нем вовсю трезвонят в Садаеве. От стыда он боялся показаться людям на глаза. Он уже каялся, что так безобразно вел себя в присутствии гостей, но что толку было от его раскаяния: сделанного не воротишь.
Нехама с ним не разговаривала и не подпускала его к младенцу, хотя Танхум пытался с ней помириться.
– Мы ведь с тобой муж и жена, – говорил он. – Мало ли что случается в жизни… Я, может быть, был неправ, погорячился малость… Ну так что же…
В нем боролись противоречивые чувства: то ему хотелось помириться с Нехамой, то, когда гнев подавлял в нем добрые чувства, он готов был броситься на нее и бить, бить до полусмерти. Но каждый раз он сдерживался, благоразумие брало верх над слепой яростью.
«Довольно! Хватит! Пора кончать со всем этим!» – говорил он себе.
А потом снова нападал на Нехаму и проклинал ее. И снова умолкал, ругая себя: «Ведь слово дал себе держаться достойно…»
Но как погасить пламя, когда оно сжигает сердце? Как задушить гнев, когда он сжимает тебе горло?
И Танхум отводил душу на безответных животных: то он злобно толкнет коленом корову, если ему покажется, что та стоит неспокойно, когда ее кормят, то поддаст ногой хохлатку; досталось даже его любимому сторожу – вислоухому Рябчику.
Танхуму казалось, что нет на свете существа несчастнее, чем он. Каждая божья тварь имеет свои радости в жизни, имеет место, где находит покой. У пса есть теплая конура, есть хозяин, который любит и кормит его и к которому он может приласкаться. А кто предан ему, Танхуму? К кому рвался он, когда спешил домой, если не к Нехаме? Кто оставался здесь хозяйничать, пока его не было? Нехама, все она, Нехама!
А если она уйдет, с кем он, Танхум, останется?
У последнего нищего есть жена, дети, родня, есть кому пожаловаться, когда у него тяжело на душе, есть кому открыть сердце. А у него, Танхума, нет ни отца, ни братьев, и даже Нехаму, жену свою, чувствует он, тоже теряет!
Всю жизнь боролся он за свою землю, за свое добро. Спасая добро, он пристал к бурлацким кулакам, как разбойник, с обрезом в руках вышел с ними на большую дорогу и попал потом в тюрьму. И вот пришло было спасенье: явились белые, освободили его из заточения, вернули ему его землю, он теперь, слава богу, опять богат. И все-таки бог отвернулся от него! Всю свою жизнь ждал он ребенка, и, когда, наконец, дождался, оказалось, что не он его отец, что отец ребенка – нищий батрак, которого жена пригрела в его, Танхума, доме! И долгожданное счастье обернулось позором…
Наверное, Нехама потребует развода. Недаром она шушукается с отцом.
– Я перееду к тебе, папа, – услышал он как-то ее слова;
«Зачем ей уходить от меня? – думал упавший духом Танхум. – Ведь Айзик теперь черт знает где. Э, да не все ли равно, к кому она уйдет!» Так или иначе он останется одинок. И никто ему не посочувствует, никто его не пожалеет. Даже те, кто был в гостях у него, ел его хлеб, радуются, наверно, его горю.
Что делать, если Нехама не будет с ним и он останется один-одинешенек в таком пустом для него мире?
Вот уже вторую неделю Давид Кабо со своим небольшим отрядом пытался прорваться сквозь плотное кольцо белых войск к частям Красной Армии. Но запасы продовольствия и боеприпасов подходили к концу. Как быть? Возвращаться домой опасно – староста с полицаями и местные богатеи обязательно выдадут их белякам. Может, спрятать оружие и разойтись поодиночке во все стороны?
Но кругом белые, и, скорее всего, при первой же встрече с полицией они попадут под подозрение и будут схвачены.
– Нет, если уж погибать, так погибать в бою, – решил Давид.
Беспрерывные походы, голод измучили бойцов, многие из них упали духом.
– Зачем было уходить из дому? – первым подал голос Михель. – Помереть мы могли бы и дома, около своей семьи. Все лучше, чем подыхать здесь, на большой дороге, бездомными, как бродячие собаки.
Жалобы эти сильно встревожили Давида. С тех пор как они попали в окружение, он всеми силами старался поднять настроение людей, поддержать их боеспособность, не допускать уныния. Давид решил: надо избавиться от малодушных, отпустить их на все четыре стороны.