Три царицы под окном
Шрифт:
Зато она, старшая, вся в отцовскую крепкую породу пошла! К сорока годам так разматерела, что на мужика стала смахивать. На диету сесть, что ли… Похудеть хоть маленько, а то ни один мужикашка на нее не глянет… Ладно, это потом. Сначала ремонт в квартире надо сделать! Сто лет уж тут ремонта настоящего не было. Еще матерью, кажется, все стены да потолок прокурены насквозь…
Курила мать и правда очень много. Как она говорила – от жизненного отчаяния. Когда у них даже на хлеб денег не хватало, переходила на дешевую «Приму». Ох и вонища была в доме от этой «Примы»! Но все равно – справлялись как-то. Слава богу, хоть одному полезному занятию мать в своем Литературном институте научилась – на машинке быстро печатать. Тогда
Она, помнится, сама тогда ему дверь открыла. Глядит – приличный дядька такой стоит, в дорогой куртке, улыбается ей. Вас, говорит, Тамарой зовут, наверное? Тут и мать в прихожую выскочила. Сначала обомлела вся, этого мужика увидев, а потом бросилась к нему – красиво так бросилась, как в кино. Он засмущался сначала, а потом тоже ее обнял – снисходительно маленько, вроде как и без особого желания. А через плечо все на маленькую Вику поглядывал, выбежавшую к ним в прихожую из комнаты…
Потом они все на кухне обедали – гостя этого нежданного принимали. Мать суетилась бестолково, блестела глазами, говорила без умолку… И все журнал к груди прижимала, который ей Борис – так того мужика звали – привез. А потом они долго меж собой разговаривали – она этот их разговор отчего-то надолго запомнила. Грустный такой разговор…
– Кого-нибудь из наших видишь, Боренька? – дрожа нервно губами, спрашивала мать.
– Да вижу, конечно… Когда бываю в Москве, всех вижу.
– И что? И кто где? Печатается кто-нибудь?
– Да какое там… Славка Петровский на рецензиях сидит, кое-как пробивается, Маша Никонова в клубе железнодорожников литературный кружок ведет. Представляешь – в клубе железнодорожников – и литературный кружок! Абсурд какой-то.
– Ну да, абсурд… Насмешка над профессией…
– А есть ли у нас вообще эта профессия, Амалия? А? Ты никогда не задумывалась? Был ли вообще мальчик-то? Может, мальчика-то никакого и не было…
– Не говори так, Боренька… Зачем ты? Я знаю, ты талантливый, и тексты у тебя замечательные…
– А толку? Толку-то никакого… Вот скажи – ты помнишь Митяя Захарчука? Ну, того, из белорусской глубинки… Помнишь, как преподаватели наши с ним носились?
– Да помню, помню… И что?
– А то! Недавно встретил его – дворником работает. Опустился весь, поник, глаза грустные… Нет, несчастные мы все люди, Амалия… И институт этот… лучше бы и не было его вообще! Учились, планы строили, сверкали талантами… А толку? В стол писать? Я вот, например, не хочу…
– Но как же, Боренька… Вот же, в журнале повесть твоя студенческая вышла… И мои стихи…
– Ну,
Тамара помнит, как откинулась на стуле и смертельно побледнела мать после этих его слов. И прикрыла на минуту глаза. Потом, будто внутренне собравшись, снова вскинулась, плеснула в гостя лихорадочным блеском из глаз:
– Ну чего мы все о грустном говорим, Боренька? Вот, посмотри на лучшее мое произведение, на Викушу мою… Тебе ведь интересно, Боренька? Викуля, беги сюда! – крикнула она в комнату.
Борис осторожно взял приковылявшую и сильно засмущавшуюся Вику на руки, посадил себе на колени, потряс неумело. Потом виновато глянул на мать:
– Какая большая уже… А у меня тоже одни девчонки… Одной восемь, другой почти два годика… Кручусь, как могу, знаешь, чтоб все семейство прокормить! Тут уж не до талантов да не до «божьих даров», сама понимаешь…
– Я понимаю, Боренька. Я все понимаю. Да ты не думай, у меня все хорошо! Живем, как видишь, я дома работаю, заказов много…
– А… фамилия у нее какая? – осторожно погладил он девочку по голове.
– Не бойся, не твоя. Тараканова она. И отчество тоже не твое. Я ее Владимировной записала. Чтоб у всех девчонок фамилия одна была, да и отчество тоже. Мой первый законный муж был Владимир Тараканов… Я и себе при разводе его фамилию оставила. С моей-то, с Гольдберг, далеко не уедешь, сам понимаешь. Нигде и ни одной строчки не возьмут…
– Пишешь что-нибудь?
– Пишу…
– Почитаешь?
– Ладно… Попозже… – тихо проговорила она, стягивая с колен гостя Вику. Потом, обратившись к Тамаре, неприкаянно сидящей за столом, проговорила просительно: – Доченька, может, ты погуляешь с девчонками? Еще не так поздно вроде… Пожалуйста, Томочка…
Ну что ей тогда оставалось делать? Конечно же, собрала девчонок, пошла гулять по морозу. А в душе так было мать жалко! Она ж большая уже девочка была, все понимала… Да на ее бы характер! Да она бы этого Бориса вообще выгнала б от порога! Ишь, заявился… Будь ее воля, она бы вообще всем запретила всякие там стихи да повести писать! Только мозги себе всякими переживаниями засоряют, ей-богу! Работать надо, жить, детей в нормальных условиях растить, а не присобачивать целыми днями строчку к строчке, чтоб складно-ладно было…
Потом, вернувшись домой, они Бориса уже там не застали. Мать стояла у окна, курила молча. Тамара и девчонок спать уложить успела, и посуду перемыть, а мать все стоит, все курит…
– Мам… Ты бы не изводила себя так, а? – обернулась к ней Тома от раковины. – Ну что ты, ей-богу… Борис-то этот ведь прав – никому сейчас стихи твои не нужны! Вон жизнь какая у всех трудная, а ты – стихи…
– Ну что ты говоришь, доченька… Глупенькая ты какая… – тихо прошелестела от окна мать. – Как это стихи никому не нужны? Мои, может, и правда не нужны, а вообще…
– Да и вообще – тоже! – загорячилась Тамара, проворно перетирая чайные чашки полотенцем. – Ну ты вспомни, вспомни, как мы хорошо жили, когда ты за отцом замужем была! В доме все есть, и еда всякая, и платья он тебе покупал новые, красивые такие! Ну чем плохо? Помнишь?
– Помню, дочка. Конечно, помню. Но что сделаешь, если душа высоты требует…
– О господи… – только и вздохнула Тамара, безнадежно махнув рукой в материнскую спину. – Далась тебе эта высота… Ну что нам ее, на хлеб намазывать, что ли?