Три чашки чая
Шрифт:
Грег с тревогой ожидал реакции Хана; надеялся, что все происшедшее с ним — лишь недоразумение и очень скоро он будет на пути в Пешавар. Но гость не спешил успокоить пленника. Хан взял журнал и начал рассеянно перелистывать его. Было ясно, что мысли его где-то далеко. Он задержал внимание на статье об американской армии, и Мортенсон насторожился. Указывая на фотографию женщины в военной форме с полевой рацией в руках, Хан спросил: «Американская армия посылает в бой даже женщин?» «Иногда, — осторожно ответил Грег. — В нашей стране женщины могут выбирать любую работу». И с испугом подумал, не оскорбил
«Моя жена скоро должна родить нашего первенца, сына, — сказал он. — И мне нужно быть дома ко времени родов».
Несколько месяцев назад Тара прошла ультразвуковую диагностику. Мортенсону показали расплывчатый, неопределенный снимок дочери. «Но я знал, что для мусульман важнее всего рождение сына, — вспоминает Мортенсон. — Мне не хотелось лгать, но я подумал, что ради первенца он может меня отпустить».
Хан словно не слышал его слов. Он продолжал смотреть на армейский снимок и хмурился. «Я сказал жене, что скоро буду дома, — добавил Мортенсон. — Она, наверное, беспокоится. Можно мне позвонить ей, чтобы сказать, что все в порядке?»
«Здесь нет телефонов», — ответил Хан.
«А на постах пакистанской армии? Нельзя позвонить оттуда?»
«Боюсь, это невозможно, — вздохнул Хан. Но посмотрел в глаза Мортенсону с неожиданной симпатией. — Не волнуйся. С тобой все будет в порядке». С этими словами он забрал чайные принадлежности и вышел.
«Я СКАЗАЛ ЖЕНЕ, ЧТО СКОРО БУДУ ДОМА, — ДОБАВИЛ МОРТЕНСОН. — ОНА, НАВЕРНОЕ, БЕСПОКОИТСЯ. МОЖНО МНЕ ПОЗВОНИТЬ ЕЙ, ЧТОБЫ СКАЗАТЬ, ЧТО ВСЕ В ПОРЯДКЕ?»
На восьмой день Хан снова пришел к Грегу. «Ты любишь футбол?» — спросил он.
Мортенсон подумал, не ловушка ли это, но так и не смог выявить тайный смысл вопроса. «Конечно, — ответил он. — Я играл в футбол в колл… в университете».
«Тогда мы покажем тебе матч, — сказал Хан, подталкивая его к двери. — Пошли».
Они вышли из ворот. У Грега на открытом пространстве закружилась голова. Он уже больше недели не был на улице. Мимо минаретов ветхой мечети тянулась вниз засыпанная щебенкой дорога. Она утыкалась в шоссе, проходящее по долине. А вдали, примерно в километре от деревни, высились крепостные башни блокпоста пакистанской армии. Мортенсону захотелось броситься туда, но он вспомнил об автоматчике на сторожевой башне и покорно пошел вслед за Ханом на холм, где два десятка молодых бородатых мужчин, которых он раньше не видел, на удивление искусно гоняли мяч по полю. Ворота были обозначены пустыми оружейными ящиками.
Хан подвел его к белому пластиковому креслу, установленному возле поля специально для него. Мортенсон внимательно следил за игрой. Игроки поднимали огромные тучи пыли, которая оседала на их пропотевших рубашках. И тут со сторожевой башни раздался крик. Часовой заметил движение возле блокпоста. «Очень жаль», — сказал Хан, быстро уводя Грега за высокую стену деревни.
Той ночью Мортенсону так и не удалось уснуть. По поведению и отношению окружающих к Хану он понял, что тот был командиром талибов. Но что это сулит? Была ли сегодняшняя прогулка знаком того, что его скоро освободят? Или это всего лишь «последняя сигарета» приговоренного?
В
«До 11 сентября было не принято обезглавливать иностранцев, — вспоминает Мортенсон. — И мне казалось, что расстрел — вполне подходящая смерть. Но мысль о том, что Таре придется одной воспитывать нашу дочь, что она скорее всего никогда не узнает, что со мной произошло, сводила с ума. Я представлял ее боль. Жить в такой неопределенности очень мучительно».
«ДО 11 СЕНТЯБРЯ БЫЛО НЕ ПРИНЯТО ОБЕЗГЛАВЛИВАТЬ ИНОСТРАНЦЕВ, — ВСПОМИНАЕТ МОРТЕНСОН. — И МНЕ КАЗАЛОСЬ, ЧТО РАССТРЕЛ — ВПОЛНЕ ПОДХОДЯЩАЯ СМЕРТЬ».
В кузове грузовика кто-то предложил Мортенсону сигарету, но он отказался. Теперь он мог позволить себе не отвечать на знаки расположения боевиков. Тем более не хотел, чтобы последним воспоминанием в жизни стала сигарета. Ехали полчаса. Все это время Грег кутался в одеяло, но дрожь не проходила. Когда машина свернула на проселочную дорогу и вдали послышались автоматные очереди, его прошиб пот.
Водитель нажал на тормоза, грузовик остановился. Повсюду слышалась оглушительная автоматная стрельба. Хан развязал Мортенсону глаза и прижал его к груди. «Вот видишь, — сказал он. — Я же говорил, что все будет хорошо». За плечом Хана он увидел сотни бородатых мужчин вазири. Они танцевали вокруг костров и палили в воздух. К своему удивлению, Грег увидел на их лицах не жажду крови, а радость.
Те, с кем он ехал, соскочили с грузовика и с криками радости присоединились к всеобщей пальбе. Мортенсон видел, что на кострах стоят котлы, а над огнем жарятся бараны.
«Что это? — крикнул он, следуя за Ханом среди танцующих мужчин. Ему не верилось в то, что восемь дней плена остались позади. — Зачем я здесь?»
«Лучше я не буду тебе объяснять, — крикнул в ответ Хан. — Скажем так: мы достигли некоторых договоренностей. Был спор, и могли быть большие проблемы. Но теперь все разрешилось, и мы устраиваем праздник. Праздник перед тем, как ты отправишься в Пешавар».
Грег все еще не верил. Но первая пачка рупий, которую боевики вложили ему в руки, убедила в том, что он теперь не в плену. Подошел охранник со шрамом на лбу. Сжимая в зубах трубку с гашишем, он размахивал розовой бумажкой в сто рупий, грязной и засаленной, как и его одежда. Боевик сунул деньги в карман рубашки Мортенсона.
Грег не знал, что думать. Он повернулся к Хану. «Это на твои школы! — прокричал тот ему в ухо. — Иншалла, ты сможешь построить много школ!»
Десятки вазири в честь Мортенсона стреляли в воздух. Его угощали дымящимся мясом и передавали ему деньги. Так продолжалось весь день. К ночи Мортенсон почувствовал, что живот и карманы у него набиты до отказа. Страх, который терзал его мучительные восемь суток, отступил.
ДЕСЯТКИ ВАЗИРИ В ЧЕСТЬ МОРТЕНСОНА СТРЕЛЯЛИ В ВОЗДУХ. ЕГО УГОЩАЛИ ДЫМЯЩИМСЯ МЯСОМ И ПЕРЕДАВАЛИ ЕМУ ДЕНЬГИ. ТАК ПРОДОЛЖАЛОСЬ ВЕСЬ ДЕНЬ.