Три дочери Евы
Шрифт:
– Мама, да наплевать на эту дурацкую сумку! Все равно это подделка под фирму.
– Там деньги и банковские карты. И телефон!
Дениз явно нервничала. Она терпеть не могла привлекать к себе внимание. Все, чего ей хотелось, – быть серой каплей в сером море. В любой нестандартной ситуации ей становилось не по себе.
– Оставайся здесь! Запри двери и жди меня! – скомандовала Пери. – И не надо со мной спорить!
– Но, мама…
Не слушая, Пери выскочила из машины. Сразу же выяснилось, что преследовать грабителей на высоких каблуках невозможно. Недолго думая, она скинула туфли и побежала, тяжело шлепая по асфальту босыми ступнями. Дочь смотрела на нее из окна, вытаращив глаза от изумления и досады.
Пери бежала, сознавая, как нелепо выглядит в лиловом платье, как смешно подпрыгивают ее груди, как пылают щеки под взглядами десятков любопытных глаз, и все же,
В ту пору бег доставлял ей радость. Но, как и прочие радости жизни, эта тоже, увы, осталась в прошлом.
Немой поэт
Стамбул, 1980-е годы
Когда Пери была маленькой, семья Налбантоглу жила на улице Немого Поэта, в азиатской части Стамбула, в квартале, где обитали не самые состоятельные представители среднего класса. Воздух там был насквозь пропитан запахами печеных баклажанов, молотого кофе, горячих лепешек и чесночных приправ. Они вырывались из открытых окон – настолько сильные, что проникали повсюду, даже в сточные канавы и люки, и настолько острые, что свежий утренний ветер, залетая сюда, в испуге менял направление. Но местные жители не сетовали. Они просто не замечали запахов. Что касается чужаков, они забредали сюда редко. Дома здесь теснились беспорядочно, словно могильные плиты на заброшенном кладбище. Над всей улицей, подобно плотному туману, висела беспросветная скука, лишь изредка, да и то ненадолго, нарушаемая криками детей, затеявших какую-нибудь игру.
Происхождение названия улицы было овеяно легендами и слухами. Поговаривали, что она названа в память об одном знаменитом османском поэте, жившем в этих местах. Недовольный слишком скудным вознаграждением за поэму, которую он отослал во дворец, поэт дал обет молчания, заявив, что откроет рот, лишь получив от султана достойную награду.
– Несомненно, повелитель земель Цезаря и Александра Великого, владыка трех континентов и пяти морей, тень Бога на земле, щедро изольет свои милости на смиреннейшего из своих подданных. Если же этого не произойдет, я пойму, что творения мои слишком несовершенны, и буду хранить безмолвие до конца дней своих, ибо безмолвный поэт лучше бездарного поэта.
Так якобы заявил стихотворец и погрузился в молчание, столь же полное, как молчание ночного снега. В этом не было никакого вызова – как и положено верноподданному, поэт трепетал перед своим повелителем и благоговел перед ним. Но творческая его натура жаждала похвал, признания и любви – и, разумеется, щедрой денежной награды, которая никогда не бывает лишней.
Когда об этом происшествии донесли султану, он счел подобную дерзость забавной и пообещал воздать поэту должное. Как и все тираны, к творческим людям он испытывал смешанные чувства – их общество было ему приятно, когда они держали себя в рамках, но он знал, что поведение их бывает непредсказуемо. Художники и поэты на все имеют свой взгляд – иногда это довольно занятно, иногда вызывает раздражение. Султан держал при дворе нескольких поэтов, никогда не выходивших за границы дозволенного. Они говорили что хотели, пока это не касалось государства и его законов, религии, всемогущего Аллаха и, разумеется, самого султана.
Судьба распорядилась так, что несколько дней спустя в серале вспыхнул заговор, в результате которого султана свергли, а на трон взошел его старший сын. Прежний повелитель был лишен жизни. Дабы не пролить ни капли благородной крови, его удушили шелковой тетивой. В делах смерти жители Османской империи соблюдали правила и предписания так же скрупулезно, как и во всех прочих вопросах, не допуская никаких отступлений. Особ царской крови подвергали удушению, воров вздергивали на виселице, мятежникам отрубали головы, разбойников с большой дороги сажали на кол, государственных чиновников замуровывали в цемент, проституток топили в море, зашив в набитый камнями мешок. Каждую неделю перед
Впрочем, история эта имела несколько версий. Согласно одной из них, султан, узнав, что поэт счел его недостаточно щедрым, разгневался и повелел отрезать поэту язык, зажарить его, нарезать на кусочки и скормить кошкам. Но язык поэта, так часто произносивший язвительные речи, приобрел горький вкус, который не смог заглушить даже соус из овечьих хвостов и молодого лука. Кошки отказались от угощения и разбрелись прочь. Жена поэта, наблюдавшая за происходящим из окна, тайно собрала кусочки языка и сшила их. Положив свое рукоделие на кровать, она отправилась на поиски врача, способного вшить язык в рот ее мужа. Но тут в открытое окно влетела чайка и похитила многострадальный язык. Надо сказать, чайки в Стамбуле обладают весьма наглым нравом и хватают все без разбора, не брезгуя самыми неаппетитными отбросами. Порой эти птицы даже нападают на животных, вдвое превосходящих их, и выклевывают им глаза. Вот так поэт и остался безмолвным, как фонарь рыбака. Теперь его стихи выкрикивало пернатое создание, словно нарочно кружившее над его головой.
Впрочем, независимо от того, как их улица получила свое название, была она старомодной и тихой, и больше всего среди ее обитателей ценились три добродетели, которые могли бы соответствовать трем состояниям материи: беспрекословная покорность Аллаху (а также имамам), упование на его волю как на нерушимую опору – твердь; готовность отдаваться течению божественной реки жизни, не обращая внимания на грязь и ил, наполнявшие ее русло, – жидкость; отказ от амбиций и притязаний, ибо все земные владения и богатства в конце концов превратятся в ничто – газ. Никто не сомневался в том, что удел каждого предопределен раз и навсегда, а страдания – это неизбежная часть жизни, в том числе и те, что люди постоянно причиняют друг другу, будь то драки футбольных болельщиков, политические баталии или оплеуха жене.
Семья Налбантоглу жила в двухэтажном доме цвета забродивших вишен. На протяжении многих лет его красили в разные оттенки, и он становился то зеленым, как соленая слива, то коричневым, как ореховое масло, то бордовым, как маринованная свекла. Налбантоглу арендовали первый этаж, домовладелец жил на втором. Семья не была состоятельной, хотя бедность и богатство, как известно, весьма относительные категории, однако в детстве Пери никогда не чувствовала себя обездоленной. Это чувство пришло позднее и в отместку за свое опоздание стало терзать ее с удвоенной силой, словно рассчитывая наверстать упущенное. Оглядываясь назад, она поняла, каким скопищем ошибок была та семья, в которой она выросла, ощущая себя любимой дочерью, защищенной от всех бед и напастей.
Пери была последним ребенком четы Налбантоглу. Ее появление на свет стало для родителей настоящим чудом, ибо супруги, уже имевшие двоих сыновей-подростков, считали себя слишком старыми для деторождения. С Пери буквально сдували пылинки, все ее желания не просто выполнялись, но предугадывались. Однако даже в эти безмятежные годы она чувствовала, что в родном доме подчас веет тревожным ветерком, который тут же превращался в мощный ураган, если родители находились в одной комнате.
Отец и мать Пери были несовместимы, как мечеть и трактир. Стоило им оказаться рядом, как их голоса становились напряженными, а между бровей залегали складки. Они больше напоминали соперников за шахматной доской, но никак не любящих супругов. В той сложной игре, которую представляла собой их семейная жизнь, каждый старался выработать тактику, продумать несколько ходов вперед, потеснить противника, захватить его фигуры и загнать его в угол. Каждый видел в другом тирана, под гнетом которого страдает вся семья, и мечтал о моменте, когда сможет наконец произнести: «Шах и мат, „шах манаду“ [2] , король бессилен». Их совместная жизнь была насквозь пропитана взаимной неприязнью, и никому из них не требовалось особого повода, чтобы чувствовать себя обиженным и разочарованным. Даже в раннем детстве Пери чувствовала, что ее родителей заставляет быть вместе отнюдь не любовь, которой, скорее всего, между ними никогда не было.
2
Шах и мат (перс.).