Три дочери Евы

Шафак Элиф

Но за удовольствия, как известно, приходится платить. Пары клея растворяют мембраны клеток мозга, разрушают нервную систему, печень и почки, превращая человека в жалкую развалину.

– Я сейчас позвоню в полицию! – услышала Пери свой голос, излишне громкий и резкий. Глупо, очень глупо, тут же оборвала она себя и добавила: – Моя дочь уже позвонила. Они будут здесь с минуты на минуту.

Бродяга поднялся на ноги. Движения его были нарочито медлительны, словно он давал ей время одуматься, а иначе придется пенять на саму себя.

Дети куда-то исчезли. Когда это произошло, Пери не заметила. В одном можно было не сомневаться: уйти им приказал нищий. Он, несомненно, был султаном городских задворок, императором

свалок и выгребных ям, полновластным владельцем мусорных приисков. Не столько его лицо, сколько достоинство, с которым он держался, неожиданно напомнили ей одного человека из ее прошлого, о ком она запрещала себе думать и кого любила, как никого другого.

Пери с усилием оторвала взгляд от бродяги и посмотрела на снимок. Это была одна из немногих оксфордских фотографий, которые она хранила до сих пор, и единственная, где был запечатлен профессор Азур. Расстаться с ней она не могла.

Вновь взглянув на бродягу, она с содроганием увидела, что у того идет кровь из носа. Крупные, неестественно яркие капли падали ему на грудь. Он медленно шел к ней, словно не замечая этого. А когда перед ее глазами мелькнул холодный блеск стали, она закричала, не узнавая собственный голос.

Игрушка

Стамбул, 1980-е годы

Они пришли в пятницу ночью. Подобно совам, они ждали, пока вечер не накроет город черным покрывалом, и лишь тогда выходили на охоту. Мать Пери допоздна готовила запеченную ногу ягненка с листьями мяты, свое коронное блюдо, поэтому легла спать за полночь и стука в дверь не услышала. К тому времени, когда она проснулась, полицейские уже ворвались в дом и обыскивали комнату ее сыновей. После той кошмарной ночи Сельма, терзаемая чувством вины, стала мучиться бессонницей.

Хотя полицейские перерыли все вверх дном, по их поведению было ясно, что интересует их старший сын – Умут. Ему приказали стоять в углу, далеко от всех, и запретили даже переглядываться с родными. Семилетней Пери было ужасно жаль брата. Она никогда не говорила об этом вслух, но Умут был ее любимцем. Когда он улыбался, вокруг его золотисто-карих глаз собирались легкие морщинки, а высокий чистый лоб придавал лицу редко свойственную его годам мудрость. Как и Пери, Умут при малейшем смущении вспыхивал румянцем. Но, в отличие от нее, он всегда был в хорошем настроении, словно само имя, означающее «надежда», определило его характер. Несмотря на разницу в возрасте, Умут всегда уделял Пери много внимания, часами играл с ней, изображая то принца, похищенного врагами, то злобного колдуна, восседающего на вершине горы Каф, – в общем, все, что требовалось по сюжету очередной игры.

Поступив в университет, где он должен был получить специальность инженера-химика, Умут несколько отдалился от сестры. Он отрастил длинные усы, как у моржа, и развесил по стенам фотографии людей, которых Пери никогда не видела: какого-то седобородого старика, мужчины в круглых очках, с открытым лицом, и еще одного мужчины в черном берете, из-под которого выбивались буйные пряди волос. Был и портрет женщины с изящно заколотыми волосами, в белой шляпке. Когда Пери спросила, кто все эти люди, брат охотно объяснил:

– Это Маркс, рядом Антонио Грамши. А тот, что в берете, – камрад Че.

– А-а, – протянула Пери.

Имена не говорили ей ровным счетом ничего, но почтительность, звучавшая в голосе брата, невольно передалась и ей.

– А это? – указала она на фотографию женщины. – Кто она такая?

– Роза.

– Как бы я хотела, чтобы меня тоже звали Роза.

– Твое имя красивее, уж поверь мне, – улыбнулся Умут. – Но если хочешь, я буду называть тебя Роза-Пери. Может быть, ты тоже станешь революционеркой.

– А что такое революционерка?

Умут замешкался, подыскивая подходящее объяснение:

– Революционеры – это люди, которые хотят, чтобы у всех детей были игрушки, но ни у кого не было бы их слишком много.

– А-а, – вновь протянула Пери, на этот раз неуверенно. Первая часть такой программы ей нравилась, вторая – не очень.

– А слишком много – это сколько? – решила уточнить она.

В ответ Умут лишь расхохотался и погладил ее по голове.

И вот теперь Пери наблюдала, как полисмены срывают фотографии со стен. Потом они принялись за книжные полки. Все книги принадлежали Умуту. Хакан не был большим охотником до чтения. «Манифест Коммунистической партии» Карла Маркса, «Положение рабочего класса в Англии» Фридриха Энгельса, «Перманентная революция» Льва Троцкого, «Утопия» Томаса Мора, «Памяти Каталонии» Джорджа Оруэлла… Пролистав очередную книгу, полицейские разочарованно отбрасывали ее прочь. Судя по всему, они искали какие-то письма или заметки. Так ничего и не обнаружив, они все же заявили, что книги будут конфискованы.

– Зачем ты читаешь всю эту муру? – Полицейский схватил одну из книг – «Поцелуй женщины-паука» – и потряс ею в воздухе. – Ты турок, мусульманин. Твой отец – турок и мусульманин. Твоя мать – турчанка и мусульманка. За тобой стоят поколения предков. Что для тебя может значить вся эта иностранщина?

Умут молчал, глядя на свои босые ноги. Его ровные, круглые пальцы прижимались друг к другу, словно ища защиты.

– Если у этих чертовых западников есть проблемы, нас они не касаются! – продолжал полицейский. – В нашей стране все живут счастливо. У нас нет никаких общественных классов. Мы даже не знаем, что это такое. Ты слышал когда-нибудь, чтобы кто-то спрашивал: «Эй, а ты к какому классу принадлежишь?» Конечно нет! Мы все турки и все мусульмане. Это нас объединяет. Общая религия, общая национальность. Все общее. Что тут неясного? – Полицейский подошел к Умуту поближе и наклонил голову, словно обнюхивая его. – В этой стране было три военных переворота, чтобы наконец прекратилась вся эта хренотень, а теперь такие, как ты, снова мутят воду! Зря ты думаешь, что это сойдет тебе с рук. Твои книги – ложь, и ничего больше. Они написаны ядом! Скажи, ты отравился этим ядом? Отвечай! – (Умут молчал.) – Я задал тебе вопрос, придурок! – раздувая ноздри, заорал полицейский. – Отвечай, эти книги отравили тебя своим ядом?

– Нет, – едва слышно проронил Умут.

– А я думаю, что да, – покачал головой полицейский. – Вид у тебя точно как у отравленного.

Обыск продолжался. Полицейские перетрясли матрацы, вывернули наружу все содержимое шкафов и комодов, заглянули даже в дровяную печь. Они не пропускали ни одного закутка. Однако ничего достойного внимания найти не удавалось, и это усиливало их злость.

– Эти мерзавцы умеют прятать. Переворошите весь дом! – приказал старший.

Он курил одну сигарету за другой, стряхивая пепел на пол.

– Простите… но что именно вы ищете? – подал голос Менсур, вместе со всей семьей стоявший на другом конце комнаты. Растрепанный, в измятой полосатой пижаме, он выглядел жалким.

– А ты что, не знаешь? – рявкнул инспектор. – Когда найдем, я засуну это тебе в задницу!

Пери, поморщившись, сжала руку отца. Но взгляд ее был неотрывно прикован к брату. С замиранием сердца она смотрела, как все больше бледнеет его лицо.

Полицейские перевернули с ног на голову все остальные комнаты, ванную, туалет, кладовку, где стояли банки с маринованными огурцами и сушеной окрой. Из кухни доносился треск открываемых ящиков, звон посуды и столовых приборов. На полках, прежде содержавшихся в безупречном порядке, теперь царил хаос. Прошел час, а может, и больше. На свинцовом ночном небе блеснул робкий луч рассвета, похожий на первый младенческий зуб, просвечивающий сквозь десну.