Три доллара и шесть нулей
Шрифт:
– Он, – подтвердил Пермяков, давая понять всем присутствующим, что заключение экспертизы имеется.
– ...эти тексты набросал не более трех-четырех лет назад, – закончил переводчик. – Видите ли, в чем дело... – Переломив тетрадь посредине, он продекламировал: «Mit ganzem Krieg kann man uns Arsch lecken! Nieder mit den Serben!»
И уставился на всех с таким восхищением, словно находился на заседании кружка любителей раннего творчества Гете.
– Кроме прозвучавшей фамилии вратаря сборной Германии ничего не понял, – ответил за всех Пащенко. – Вы уж простите нас, недалеких...
– Здесь написано: «Поцелуйте меня с вашей войной в задницу! Долой сербов!» Немец в милитаристическом угаре мог такое написать либо девяносто лет назад, либо семьдесят, либо пять. Последнее наиболее вероятно, если учесть замечание этого господина насчет чернил. – Переводчик уважительно кивнул в сторону Струге.
– Ну хорошо, – согласился Пермяков. – А что тогда нужно делать с тетрадью, чтобы она приняла такой вид, словно это было написано не четыре года назад, а девяносто?
– Достаточно потаскать ее с собой полгода в офицерском планшете, – усмехнулся Струге. – Ребята, эту тетрадь Бауэр носил с собой всю вторую Балканскую кампанию. Если учесть, что мы знаем, кто он, где служил и зачем оказался здесь, то сам собой напрашивается вывод, что тетрадь оказалась в Тернове не случайно. Гражданин Гранцев, мы обеспечим вас чаем, сигаретами и бутербродами. Мы будем приносить вам все необходимое и уносить от вас все вам мешающее весь день, но постарайтесь сделать так, чтобы к семнадцати часам тридцати минутам на этом столе лежал полный и дословный перевод всех записей господина Бауэра. Я прошу прощения, но пока вы это не сделаете, вы вряд ли отсюда выйдете...
– Это произвол, – констатировал переводчик, но было видно, что это скорее от гордыни, нежели от непримиримости к произволу.
– Я же сказал – чай, бутерброды, сигареты, полное уважение и готовность в любой момент услужить!..
Гранцев придвинул к себе тетрадь.
– Я же сказал, что не пью чай...
– Мила, четыре кофе!!
– Кстати, – Гранцев поправил на носу очки, щурясь от солнечного света, – а почему к семнадцати тридцати, а не к восемнадцати?
– В восемнадцать начинается футбольный матч... – Пащенко тихонько кашлянул и аккуратно придвинул к толмачу тетрадь.
– Я же говорю – произвол! – воспрянул тот духом.
Но тетрадь принял.
Глава 3
И управился к шестнадцати часам.
Поскольку «лишним» в этом кабинете был лишь судья-отпускник, а все остальные исполняли служебные и гражданские обязанности, Антон Павлович то и дело оставался с Гранцевым один на один. Иногда перебрасывался фразами, иногда просто сидел и смотрел, как тот выписывает на чистый бумажный лист слова, морщит лоб, зачеркивает и снова пишет. Из слов составлялись предложения, из предложений – удобоваримый текст. Гранцев то и дело прикладывался к «сиротской» фарфоровой кружке Пащенко, в которую входило по меньшей мере граммов триста пятьдесят жидкости, а когда кофе остывал или заканчивался, судья вставал и с добродушной улыбкой наливал в кружку свежий. Антон понимал, что переводчик сейчас выполняет очень ответственную и важную работу, Струге был уверен в том, что именно в этой тетрадке есть ответ на многие вопросы, которые ставили следствие в тупик. Гранцев работал. Он РАБОТАЛ, а не отбывал номер. Струге это видел и относился к этому человеку с должным уважением. Он вообще любил работоспособных людей, занимающихся осмысленным, качественным трудом.
– Мне уже дурно, – признался Гранцев, покосившись на внушительную кружку прокурора. – Я выпил месячную норму.
– Дело продвигается? – мягко поинтересовался судья.
Тот качнул головой.
– Проблема лишь одна. Самый сложный перевод – это перевод дневников. Человек, пишущий официальный текст или просто письмо, одним словом, пишущий то, что предназначено для чтения другого человека, ставит себя в общепринятые рамки изложения материала. Когда же он ведет дневниковые записи, он выходит из этих рамок и пишет тем языком, который понятен лишь ему. Вы вели когда-нибудь дневники?
– Только спортивные, – признался Струге.
– И даже тогда, наверное, сокращали слова или употребляли их синонимы, которые ясны лишь вам, правильно?
Струге сознался, что это так.
– Так и здесь. Бауэр пишет своим языком, и я, не зная ни одной из черт его характера, немного попадаю в тупик. Легче переводить дневники Ницше, ей-богу! Личность его изучена специалистами, поэтому идешь по проторенной дороге. А ваш Бауэр... Кстати, если не секрет, какова его цель прибытия в Тернов?
– Туризм, – не моргнув глазом, отоврался Струге.
– Сомневаюсь... – после паузы, оторвав взгляд от судьи, бросил Гранцев.
– Что так?
Переводчик, еще раз с ужасом посмотрев на прокурорскую кружку, отодвинул ее в сторону и развернул тетрадь к Антону.
– Вот, на последних страницах он пишет: «Erscheint sie in schцn ausgestalteten Band...» – Покосившись на Струге, он махнул рукой. – Одним словом, он пишет: «Если она появится в хорошем переплете в каком-нибудь русском музее, я буду расстроен. Желудь должен мне помочь...» Я перевожу дословно. Простите, до сих пор не знаю, как к вам обращаться...
– Меня зовут Антон Павлович. – Струге протянул переводчику руку и в пожатии Гранцева уловил то хрупкое тепло, которое свойственно людям, живущим жизнью, в которой нет места людской подлости. Эти люди ранимы, и им не свойствен прагматизм. Они в этом мире – как кружевной платок в руке портового грузчика. – Так о чем, по-вашему, идет речь в этой фразе?
– Вполне возможно, о книге. У чего же еще может быть переплет?
– У картины. «Переплет» – синоним «рама». Нет?
– Вполне возможно. Но только в том случае, если Бауэр маскировал слово. Понимаете, немецкий язык – это язык четких понятий. Рама – это рама. А переплет – это переплет.
– А желудь – это желудь, – акцентировал внимание Гранцева на важном для себя Струге.
– Да... – Тот вздохнул и поправил очки. – Здесь какое-то недоразумение получается... А флаг-то действительно перевернут был?
Струге качнул головой.
– Знаете, что самое смешное? То, что Бауэр о флаге не говорил ни слова. Он даже не обратил на него внимания. Он лишь показал мне на крышу и сказал, что на ней точно такое же покрытие, как на крыше его собственного дома в Потсдаме.
– Вернемся к тексту, – сменил тему Антон Павлович.
– Я все перевел. Перевел все, как оно написано, буквально, не сочтя нужным делать то, что делают при переводе иностранного текста литераторы. Уверен, что вас интересует именно такой перевод.
Струге мысленно похвалил парня. Следствие, а значит, и его, Антона, интересует именно буквальный перевод, без литературных выкрутасов и добавления «разбавителя», облегчающего восприятие текста для русской ментальности.
– Честно говоря, похоже на обрывки глав какой-то книги. Упоминание немецких имен, событий... Потом следует резкий обрыв действия, несколько чистых листов и снова описание событий с упоминанием имен. Самый странный – последний абзац, на последнем листе. В отличие от основного текста он написан торопливым почерком, словно памятка. И она для меня совершенно не понятна. Во-первых, упоминание желудя, а во-вторых, какой-то словесный лабиринт...