Три Германии
Шрифт:
Будни «абонементного ящика». Приобретение специальности началось с рытья канав на территории института и продолжилось в монтажной мастерской, где меня сразу нагрузили общественной работой: избрали комсоргом цеха и членом редколлегии многотиражки. После того, как я выпустил несколько номеров, отяготив газету собственными сатирическими стихами, парторг предприятия Евгения Александровна Комова дала мне деликатное поручение – сочинить оригинальные двустишия к беспроигрышной лотерее для праздничного вечера руководящего состава. Чтобы отбить у неё охоту обращаться ко мне впредь с такими просьбами, я стал упражняться в крамольных выражениях. Один стишок звучал так: «Ура, я счастлив – мне досталась клизма! Теперь я доживу до коммунизма!» Другие были не менее дерзкими. Но Комова пришла в восторг. В среде технической интеллигенции кукиш в кармане входил в моду. Быстро перезнакомившись со многими, я «вошёл» в коллектив и приобрёл новых товарищей, нисколько не отдалившись при этом от старых. Рассудительный, наделённый здоровым чувством юмора Мишка Чижиков, которого на самом
А трудовые подвиги в «ящике» продолжались. И при очередном порыве производственного энтузиазма я придумал, как увеличить количество выпускаемых нами мини-трансформаторов для космических ракет. Сказал об этом начальнику цеха. «Останься после работы», – сказал он и, внимательно выслушав мои идеи, долго и сосредоточенно молчал, а потом, по-отечески похлопав меня по плечу, сочувственно произнёс: «Толково. Но, вот, посмотри: у тебя много друзей. Передовики, перевыполняющие план и получающие за это приличную надбавку. А теперь представь, что мы реализуем твоё предложение. Нам увеличат норму выработки, и они перестанут быть передовиками. Заработок упадёт. Ты этого хочешь?». Я понял: системе рационализаторы не нужны. Новые (производственные) и старые (школьные) друзья помогли пережить разочарование.
Отверженные. Дружба – сокровище, которым надо дорожить больше всего, но нет драгоценностей, которые избежали бы подделки. Встречаются и живые имитации. Мне, конечно же, приходилось сталкиваться с людьми недостойными, непорядочными. Когда мы жили на Большой Ордынке, захаживал к нам в начале 50-х Александр Семёнович Вишневский из дома напротив, занимавший комнату в той же коммуналке, что и Борька Никитин, отец которого до войны учился с моим отцом в Политехникуме связи. Они здоровались, но не дружили. Борька же был моим сверстником. И когда нас перевели из мужской школы в женскую, он временно оказался со мной в одном классе, но потом остался на второй год. Борька, знавший о моих литературных упражнениях, и сказал: «Ты бы поговорил с Вишневским. Он, кажется, в этом деле петрит. Сам что-то пописывает». А вскоре и Вишневский, встретив во дворе мою маму (он всегда вежливо здоровался с нею и заговаривал), напросился в гости. По обыкновению, мама приготовила что-то вкусное. Гость нахваливал угощение, потом они играли с папой в шахматы. Папа был отличным шахматистом, участвовал в войсковых чемпионатах и в 1957 году сыграл вничью с чемпионом мира Василием Смысловым. В 86-м этот успех повторил его внук Иван Бовкун, играя в Посольской школе в Бонне с Гарри Каспаровым. Папа сожалел, что меня эта игра не привлекала, хотя всё же обучил элементарным ходам. Это пригодилось, когда я сам стал «играть в шахматы» со своими внуками-близнецами ГриФедами. Гриша обучился шахматным премудростям немного раньше Феди, и взрослые, начиная с дедушки Саши (моего свата Александра Григорьевича Антипенко), наперебой предлагали ему поединки. Во время одного шумного собрания родственников, Федя отозвал меня в тихую комнату и смущённо спросил: «Дедушка, а ты не мог бы со мной сыграть?» Я решил про себя: «Лучший способ заинтересовать ребёнка каким-то умением – это дать ему возможность поверить в свои силы». А потому стал играть с ним в поддавки, но так, чтобы он этого не почувствовал. Вскоре он «загнал» моего короля в угол. Ходить мне было некуда – пат. Я понёс доску показать родственникам и гостям: «Вот, как обыграл меня Федя!» Профессионалы поразились: после моих дилетантских упражнений на доске сложилась классическая ситуация из учебника по шахматам. Поддавки больше не понадобились. Федя быстро наверстал упущенное. А тогда на Ордынке мой отец, радовавшийся каждому новому партнёру, сказал Вишневскому: «Заходите ещё!» И тот зачастил в нашу квартиру. Обычно он появлялся к обеду или к ужину и, пока мама накрывала на стол, развлекал нас чтением своей детективной повести, щеголяя знанием воровской лексики. Он собирался предложить её «Воениздату», где работал папин друг. После третьего чтения я понял, что мне не нравятся ни повесть, ни сам Вишневский, но это был не мой гость, и я молчал. Делиться с ним своими наивными стихотворными опытами я, естественно, не собирался. А потом случайно я услышал, как он говорил про нас гадости: будто бы мама не умеет готовить, а папа – играть в шахматы. Очевидно, зарабатывал дешёвый авторитет у дворовой шпаны, перенимая у неё словечки для своего детектива. Мы играли в казаков-разбойников, я прятался в сарае с самодельной деревянной шпагой. Через щёлочку было видно: во двор вошёл Вишневский и стал общаться с ребятами. «Вчера меня опять подхарчили в семейке этого подклоповника», – со смешком рассказывал доморощенный детективщик. Тут я не выдержал, выскочил из сарая, подбежал к нему и закричал: «Вы мерзкий отщепенец, Александр Семёнович! Чтобы вашей ноги больше в нашем доме не было!» А маме я сказал: «Больше не принимай Вишневского. Он – мерзавец!» Вишневский несколько раз звонил. Мама под разными предлогами откладывала его визиты. Папа как-то поинтересовался: «Что это Александр Семёнович не заходит?» Мама ответила: «Он плохо обошёлся с Женечкой!» Я закричал на неё, потому что она сказала неправду, был поставлен за это в угол и попросил прощения. А вообще-то, если я и повышал голос на мать, то только в тех случаях, когда она строила догадки о моих друзьях, опасаясь «дурного влияния». После её смерти я стал горько сожалеть даже об этом: гневливость в отношении любящих родителей – тяжкий грех, и моё раздражение было недостойным ответом на мамину любовь. На папу я не повысил голос ни разу. Грех осуждения – второй по тяжести, но по правилам христианской этики, судить может не только Господь, но и родитель. Я, конечно же, огорчал своих родителей, но никогда не слышал от них упрёков. Ребёнок, кричавший в детстве на отца или мать, потом сам осудит себя. И сколь омерзительны люди, пытающиеся лестью, враньём или пошлыми догадками внушить чужим детям непочтение к их родителям! Вишневского я навсегда вычеркнул из своей жизни, но таких вычёркиваний, к счастью, было совсем немного.
«Зенит» – полярный круг – экватор. Самым ценным приобретением моей юности был фотоаппарат «Зенит», судьбу которого не смогла бы предвидеть ни одна гадалка. Он, очевидно, до сих пор лежит в глухой тайге, если его не затянуло в болото. Летом 1958 года шестеро молодых сотрудников режимного предприятия отправились в байдарочный поход по северной речушке Мудьюге. Все походники пользовались тогда добываемыми разными способами картами-километровками, которые в принципе считались секретными. Но карта не предупредила, что ввиду карстовых явлений капризная речка временами исчезает с лица земли: уходит под почву, теряется в болотах тундры. Поэтому мы не смогли загрузить всю поклажу в две байдарки, а рюкзаков, включая мешки с оболочками и стрингерами, было больше, чем носильщиков. По пружинистому мху относили партию груза километра на полтора, выставляли часового, хотя вёрст на десять кругом не было ни души, и возвращались за следующей. Наш неформальный лидер Валерка Терентьев, однако, не забывал выдавать текущую информацию и на привале, вытащив из планшета карту, сказал: «В километре от нас проходит линия полярного круга». Дозорный отдыхал минут 45 в ожидании друзей, и когда настала моя очередь, я не улёгся на мох, а поспешил к невидимой линии. Мечтал пережить незабываемое впечатление. И пережил. Положив аппарат на землю, стал любоваться крошечным озерком, где плескались утки необычайной расцветки, изредка поглядывая на часы. Взглянув на них в очередной раз, обнаружил, что моё время истекает, и помчался обратно, насколько это позволяла зыбкая почва. «Зенит» остался лежать на полярном круге. Я про него забыл, а вернуться не смог, чтобы не подвести товарищей. Через несколько лет я купил другой фотоаппарат, с которым уехал в Конго. Он исправно служил мне, но однажды… Заместитель начальника проекта Николай Петрович Егорычев взял нас с женой в путешествие. Он часто ездил по соседним городам, разделённым между собой саваннами или джунглями, и его сопровождал кто-нибудь из переводчиков: Юра Никитин или я. На этот раз Егорычев сказал: «Хочешь показать своей супруге девственный африканский лес? Маршрут у нас необычный. Ехать будем целый день, потом заночуем у префекта, а следующим днём вернёмся в Нгулонкила (так назывался посёлок, где конголезцы построили нам каменные дома системы «тропикаль»). Но удобств не обещаю».
Конец ознакомительного фрагмента.