Три короба правды, или Дочь уксусника
Шрифт:
Артемий Иванович покрутил шишку звонка. Было слышно, как открылась внутренняя дверь, и Петр Емельянович раздраженно сказал жене, отпирая замок наружной:
— Да если ничего не сладится, я лучше с тобой разведусь, вину на себя приму, и тебя за него выдам — но он от меня только через венец выйдет. Мне терять нечего.
Увидев перед собой Фаберовского с Артемием Ивановичем, кухмистер осекся и покраснел. Стоявшая позади него с заплаканными глазами Агриппина Ивановна закрыла лицо руками.
— А Глашка с Василиской гулять убрались,
— А вот нам на царской службе на балаганы не поглазеешь, — с сожалением в голосе сказал Артемий Иванович. — То лихачом приходится обряжаться, то в смертельные сражения с нигилистами вступать. Вот эту жестянку поставьте куда-нибудь пока, она мне еще жизнь может спасти в лихой момент. И на все это еще столько сил уходит, что потом так есть хочется…
— Ой, да что же вы в дверях стоите? — Агриппина Ивановна засуетилась, и побежала в столовую накрывать на стол. Артемий Иванович лихорадочно рассупонил лихаческий армяк, скинул его на руки будущему тестю и побежал следом.
— Что тут у вас случилось? — спросил Фаберовский, снимая шубу и вешая ее на крючок.
— Дело в том, что… — замялся кухмистер. — В общем, ничего страшного, но смотря с какой стороны смотреть… Да вы снимайте калоши, снимайте.
Петр Емельянович побагровел и натужным шепотом произнес, приблизив губы к самому уху поляка:
— Сбежала.
— Кто? — в тон ему спросил Фаберовский.
— Глафира. Невеста Артемия Ивановича. Василиска сказала, что с прикащиком из столбовской обжорки. Я к Столбову ходил, а тот говорит, что прикащик отпросился на все Святки и уехал еще в Сочельник. Агриппина Ивановна сразу в слезы: «Убили ее», говорит. Хотела в сыскную сообщать, но я отказал. Вот, выдадим Василиску хотя бы, тогда и сообщим.
— Что-то пан кухмистер запутал меня. Вы вторую дочку тоже умудрились замуж пристроить? И кто же жених?
— Он, — кухмистер показал через плечо на дверь, откуда доносилось лязганье вилок и громкое чавканье. — Ваше превосходительство, прошу дозволения на подмену. Никто не пострадает же! Между ними никакой разницы! Только я да Агриппина Ивановна их различаем.
— Да мне-то все равно, — сказал ошеломленный поляк. — Только раз никакой разницы, дозвольте и мне 5 тысяч вперед. Чтобы без риску. Вам все равно без разницы, а мне спокойнее.
Они прошли к кухмистеру в кабинет, тот достал из несгораемого шкафа и отсчитал пачку сторублевок — ровно пятьдесят штук. Потом они присоединились к Артемию Ивановичу, который не подозревая ничего, с удовольствием уплетал битую телятину в сметане и со спаржею. Обед прошел мрачно и безмолвно. В семь вечера Фаберовский с Артемием поднялись из-за стола, оделись и спустились вниз. Лукич вывел рысака с упряжкой, Артемий Иванович взгромоздился на козлы и, дождавшись, пока Фаберовский угнездится сзади, покатил на Миллионную.
— Вон твоя краля, Степан, — сказал
Фаберовский подвинулся, освобождая для приставши место, однако Сеньчукова не подошла к ним, как они ожидали, а призывно стала махать им рукой.
— Не может быть, чтобы меня там убивать стали, — пробормотал поляк.
— Почему же не может? — утешил друга Артемий Иванович. — Полковника Судейкина помнишь? Как его ломами в сортире забили? В сортир не ходи. И деньги от Дурново, может, мне отдашь? Убьют, неровен час, тебя — мне по почте их не пришлют.
— Вернешься на Конюшенную, найдешь их под футляром от микроскопа.
Фаберовский вылез и решительно направился к приставше, а Артемий Иванович тайком перекрестил его спину.
— Ужасно холодно, пойдемте скорее в дом, — сказала приставша и взяла поляка под руку. Они обошли офицерский флигель кругом и по черной лестнице поднялись на четвертый этаж.
— Извините, что не с парадного хода. — Сеньчукова открыла дверь и впустила поляка на кухню. — У хозяев было три ключа, два они забрали с собой, а третий уже давно утерян. Вот здесь можно повесить шубу.
Она зажгла свет, и поляк с интересом огляделся. Около плиты лежало толстое полено, на котором явно кололи щепу на растопку. Топора ни рядом с поленом, ни на кухне вообще не было, хотя на полене остались треугольные следы от лезвия.
— Кому принадлежит эта квартира? — спросил Фаберовский, разыгрывая полную неосведомленность.
— Моему деверю. Он с женой и детьми поехал в Гатчино навестить свою мамашу с сестрой. Со свекровью удар случился, да вроде все обошлось — врачи говорят, что очухается.
— А где же прислуга? У него же наверняка есть денщик?
— Урыленко к сестре отпустили. Пойдемте в прихожую.
Вешалка в прихожей была пуста, обуви, кроме стоптанных валенок в углу, не было. Дверь на парадную лестницу была заперта изнутри на крюк. Фаберовский принюхался, пытаясь определить по запаху, есть ли кто-нибудь еще в квартире кроме него и Сеньчуковой. Но мерзкий одеколон, обильно, на две копейки, вылитый в парикмахерской при бане ему за воротник, перебивал все запахи. Поляк не любил никаких одеколонов, а сейчас он преисполнился к ним лютой ненавистью.
— Раздевайтесь, не стесняйтесь, — нервно тарахтела подполковница, вешая ключ на гвоздик в косяке. — Галоши можно поставить вот сюда.
«Специально трещит, чтобы не слышно было, что там, за дверями», — подумал Фаберовский и незаметно переложил револьвер из шубы в карман сюртука, прежде чем повесить ее на вешалку.
Он уже не сомневался, что где-нибудь в задних комнатах его ждут, однако полагал, что чем дольше он будет изображать полное неведение и отсутствие подозрений, тем больше у него шансов выкрутиться из этой истории. Он снял галоши и вслед за Сеньчуковой прошел в гостиную.