Три красных квадрата на черном фоне
Шрифт:
— Ненавижу машины, но я не могу оставить этот дом. Здесь все, что мне осталось от Жюльена. Ну так… Вы тоже — настоящий художник?
Что ей ответить? Разумеется, нет, я занимаюсь экспортом-импортом. Уверен, она так и не заметит до моего ухода, что у меня нет руки.
— Вы уже бывали здесь? Мне кажется, я вас узнала. У него было столько друзей, тогда, в Школе. И все они приходили сюда, спорили. Ах, если бы только его отец мог это видеть…
— Да, я помню кое-кого: Ален Линнель, Этьен Моран, другие еще…
— Вы помните Алена?.. Если хотите, можно ему позвонить, о, он будет рад повидаться с товарищем по учебе…
Она хватается за телефон,
— Нет-нет, я ненадолго.
— Тогда приходите завтра вечером, это ведь пятница? К шести часам. Он раньше никогда не приходит…
— Как это мило с его стороны навещать вас. Он часто приходит?
— О, это даже слишком мило, у него и без меня должно быть немало дел… А он беспокоится. Вот, благодаря ему у меня теперь есть Бобби… Он его купил специально для меня. Он хочет поселить меня за городом, но я не могу оставить все это. Он такой милый. А как это трудно — быть художником… Сколько лет надо учиться, чтобы по-настоящему овладеть этим искусством? А Ален — настоящий художник, я в этом уверена, и когда-нибудь он начнет продавать свои картины. Я верю в него.
— Жюльен тоже делал красивые вещи, там, в Школе.
Она радостно вскрикивает.
— Вы правда так думаете?
— Да.
— Может быть… Заметьте, я никогда не противилась, он всегда делал что хотел. Даже если я и не понимала, я знала, что он это любит, искренне любит… Он так сосредоточенно занимался этим. Создавалось впечатление, что это очень важно для него. Но почему он делал такие… такие печальные вещи… Вы знаете, сам он никогда не был печальным… Тогда почему же?.. Понимаете, я… мне всегда казалось, что художник должен создавать скульптуры, которые помогают забывать о грустном, о несчастьях… что-то оптимистическое… Картины тоже… приятные, несущие добро людям… Как бы это сказать… Но я все сохранила. Это все, что осталось после аварии. Хотите посмотреть?
— Да.
— Это мой музей. Правда, в нем не бывает посетителей, кроме Алена…
Она сказала это, чтобы я улыбнулся. Я иду за ней в комнату на первом этаже с окном, выходящим на автосервис.
— Это его мастерская, — говорит она.
Пахнет совсем по-другому: застарелой смазкой и отработанным машинным маслом, которым годы нипочем. Ничего удивительного, если посмотреть вокруг. Десятки килограммов железа, подвешенные к потолку мобили, маленькие сооружения из переплетенных, спаянных между собой железяк, укрепленных на деревянных досках. Это первым бросается в глаза. Все — одного формата, прямоугольники из дерева, 30 на 60 сантиметров. В первую очередь поражает ощущение точности, металлические части расположены несомненно в каком-то определенном порядке. Полная противоположность всякой импровизации.
— Он называл это портретами. Чему их там только учили, в этой Школе искусств?..
Портреты.
Я не могу удержаться от любопытства и прислоняю один из них вертикально к стене. Потом другой, третий — все. На них надо смотреть так, судя по карандашным стрелкам на обороте деревянных подставок. И не только поэтому. На каждой надписано имя, тоже карандашом. У меня бьется сердце, но это не от страха и не от тревоги.
«Ален 62». «Этьен 62». «Клод 62». И другие, которых я не знаю.
«Ален 62». Из миниатюрных металлических джунглей понемногу проступает лицо. Левый глаз — маленькая спиралька, часовая пружина; развороченная, расплющенная банка из-под кока-колы — это лоб, а тщательно уложенная велосипедная цепь — застывшая улыбка. Виднеющаяся местами моторная смазка подчеркивает
Чем больше я смотрю, тем больше…
— Осторожно… Особенно с теми, что лежат на столе.
Вот они. Понятно, почему с ними надо быть осторожным. Это — враждебные предметы. Алюминиевая форма для выпечки, инкрустирована бритвенными лезвиями. Как бы ты ни взял ее, рука сразу будет изрезана в кровь. Телефонная трубка, утыканная заржавленными шипами. Корзина с ручкой в виде острого серпа.
— Сколько раз он ранил себе руки…
В окно я вижу искуроченную решетку, отделявшую когда-то дом от автомастерской, и посередине — два автомобильных каркаса, поставленных вертикально и переплетенных между собой.
Объятие.
— Хозяин мастерской разрешал ему играть с обломками. Мне было немного стыдно перед соседями, но ему это доставляло такое удовольствие… А в прошлом году хозяин устроил уборку, и Ален выкупил у него это. То, что вы видите внизу. Ненавижу машины.
Она уводит меня обратно в гостиную. А жаль. Я бы еще часик побыл тут, разглядывая новые лица и рискуя последней рукой при соприкосновении с этими невозможными произведениями искусства.
— А вы видели Морана после аварии?
— Малышку Этьена? Нет, он, кажется, уехал в Америку, и тот, другой, тоже ни разу не зашел — забыла, как его звали, с красивой красной машиной. Ненавижу машины. Они вечно тут болтались, эта троица, все спорили, даже ссорились иногда.
Она замолкает на минутку. Я кусаю себе губы.
— В тот вечер они поехали все вместе на этой громадной машине. Моему Жюльену не повезло. А они все остались целехоньки. Приходите в пятницу вечером. Будет Ален, он так обрадуется.
Галерея выглядит закрытой, я не заметил внутри ни малейшего движения. Правда, отсутствие железной шторы вселяет еще какую-то надежду.
и я решил поменять наблюдательный пост. На лестнице В, между этажами, находится небольшая мастерская — таких много в этом районе города, а мне сейчас совсем ни к чему выставлять себя на всеобщее обозрение. В ожидании, пока кое-кто соизволит мне показаться.
Деларж появился на горизонте около одиннадцати — один, с ключами в руках. Я кубарем скатился по ступенькам, думая лишь об одном — как бы мне взять его с наскока, чтобы он не успел опомниться. Что есть мочи я бегу в пустой двор, он стоит, немного наклонившись вперед, и поворачивает ключ системы сигнализации. Штора уже на треть опущена, я трогаю его за плечо, будто хочу удивить старого друга. Треугольный кончик каттера упирается ему в сонную артерию.
— Откройте, пожалуйста, — прошу я спокойным голосом.
Он вскрикивает от удивления. Узнает меня, пугается, лепечет что-то, все происходит очень быстро, он выпрямляется и поворачивает ключ в обратном направлении.
— Вы можете опустить штору изнутри? — спрашиваю я, все глубже вдавливая лезвие в его шею.
Он не сопротивляется, истерически выкрикивает «да». Его лицо искажено страхом, он весь дрожит, возясь с замком. У меня сердце едва ли бьется чаще, чем обычно, я чувствую, как сильны обе мои руки, лезвие ни на миллиметр не сдвинулось у него под подбородком. Двадцатичетырехчасовое ожидание лишь удесятерило мою ненависть. Вчера я еще не знал эту старушку, живущую на заржавленном алтаре воспоминаний. Я не могу больше терпеть, когда убивают доброту и кротость. Вчера я, может, еще и колебался бы.