Три креста
Шрифт:
— Что бы он ни спросил, делай вид, что ничего не знаешь.
— Как скажешь. Хватит сидеть одному, пойдем с нами: Модеста с девочками собираются на прогулку.
— Зачем? Мне и здесь неплохо. — В голосе Джулио звучало сомнение.
— Ну, как знаешь.
Голова исчезла, и дверь захлопнулась. Джулио посетила странная мысль: а что, если он сейчас выйдет на улицу и закричит, как сумасшедший? Или разбежится и кинется вниз с высокой стены? А может, просто станет бегать по улицам Сиены так быстро, что никто его не поймает? Его одолевало желание сделать что-то сумасбродное, чтобы все удивились.
— Да, — подумал он, — человек может сильно измениться. Как болезнь — она стучится в двери,
Но Джулио не пошевелился, и, глядя на него в ту минуту, трудно было что-либо заподозрить. Он досадовал на племянниц за то, что те, как обычно, зашли поцеловать его на прощанье — к чему эти сантименты?
— Должен же быть какой-то высший смысл в нашей повседневной жизни! А то выходит, что я за сорок лет ничего не создал, ничего, что соответствует моему характеру, что способно радовать душу! Другие уверены, что я такой же, как и они, — потому что я им это внушил! Им было бы неприятно узнать правду! Все так привыкли видеть во мне то, что им угодно, а я не хотел их разочаровывать и продолжал жить, приспосабливаясь, обрекая себя на пресловутую нормальность. Но правильно ли это? Может, моя откровенность пошла бы им на пользу. Теперь я понимаю, как зыбко мое существование: достаточно одного решающего события, вроде векселя, чтобы то, что когда-то казалось мне нерушимым и правильным, в одно мгновение потеряло всякую силу. Но если я выйду из привычных рамок, дам волю своей страстной натуре, то вынужден буду идти, куда глаза глядят, прочь из этого дома. Проявить волю — значит, преодолеть нерешительность и апатию, показать другим свое истинное лицо, порвать с прошлым. Но мои близкие — часть меня самого, а потому всякое личное искупление для меня бессмысленно: я в ответе не только за себя и за свою совесть, но и за грехи других.
Джулио хотелось снять с себя страдания, возложить их на кого-нибудь другого, а самому остаться в стороне и наблюдать. Продолжать такую жизнь не имело смысла, смерть была единственным выходом.
— Они хотят, чтоб я умер. А я покорно следую их воле и даже не думаю сопротивляться. Почему?
Он не находил причины, и мысли уносили его далеко, к годам юности, когда страданиям еще не было места в его жизни. Теперь же, в момент отчаяния, они словно оскверняли собой и это неприкосновенное, девственное прошлое. И юность казалась чем-то нереальным, словно она была всего лишь прекрасным сном, плодом воображения.
Джулио вышел из комнаты с таким лицом, что Энрико поинтересовался, все ли в порядке.
— У меня? Разумеется, лучше не бывает!
Никколо провел весь день во Флоренции, слоняясь по улицам. Он старался как-то ободрить себя, делал вид, что его ничто не заботит, и прогуливался, подняв голову и выпятив грудь, словно знатный синьор, гордый своим положением и прибывший в город с важным визитом. Время пролетело быстро, Никколо и не заметил, как уже возвращался обратным поездом в Сиену, и только теперь он подумал, что, возможно, должен был остаться и поддержать Джулио, но тут же мысленно нашел себе тысячу оправданий.
— Было бы неразумно с моей стороны поддаться переживаниям раньше времени. По крайней мере, сегодняшний день я провел с пользой!
Когда поезд прибыл, уже смеркалось. Никколо не спешил возвращаться домой, он пропустил вперед других пассажиров и носильщиков с чемоданами и остановился на выходе из вокзала, словно турист, впервые оказавшийся в Сиене. Молча, заложив руки за спину, он глядел на базилику Сан Франческо, окутанную сумерками.
Напротив, в каком-нибудь километре от базилики, холм был еще залит светом, а посередине стелилась ковром до самых гор голубовато-безмятежная долина, поблескивая светло-серыми бликами. Над равниной возвышался кипарис, казалось, он парил в воздухе:
Никколо оглянулся, чтобы убедиться, что за ним не наблюдают, и, вновь приняв спесивый и надменный вид, направился домой, заходя по дороге в каждую лавку, где продавались всякие вкусности. Дома он первым делом сообщил с ликующим видом:
— Какой чудесный день, я отлично провел время!
И затем добавил снисходительно-сочувственно:
— А вы тут, небось, скучали!
XI
Никкьоли по-прежнему ничего не подозревал, но просьба Джулио возмутила его: кавалеру казалось, что братья злоупотребляют его дружбой. Однако позже, обдумав все, как следует, и успокоившись немного, он решил, что не стоило спешить с отказом — необходимо было хорошенько все взвесить и попытаться помочь, если конечно не обнаружатся какие-то непредвиденные обстоятельства. Ему было неловко, что он так высокомерно повел себя с Джулио, однако природная самоуверенность не позволяла ему подозревать Гамби в мошенничестве. Чтобы сохранить твердость и не выдать своего раскаяния, Никкьоли решил на некоторое время прекратить свои визиты в книжную лавку и в понедельник, хоть и без особой надобности, направился в свою усадьбу в Монтериджоне: пусть его ищут, сколько им угодно. Великодушие — это прекрасно, но нужно и меру знать!
В понедельник утром братья пришли в лавку. Энрико ворчал себе под нос, у него были мешки под глазами, и вообще он выглядел разбитым и подавленным.
— Срок векселя истекает через два часа.
Тут Никколо, который все это время сидел, запрокинув голову, напустился на него:
— Да замолчи ты, наконец!
— Полно вам ругаться, у меня и так голова кругом, — сказал Джулио мягко. Он сидел, подперев голову исхудалыми руками, лицо его было сосредоточено: нужно было срочно что-нибудь придумать. Никколо смотрел на него с надеждой, держа наготове радостный смешок.
— Придется опять подделать подпись, — сказал Джулио.
Братья ничего не ответили: они ожидали более удачного предложения и были явно разочарованы. Джулио понял это и замолчал.
— И ничего получше тебе в голову не приходит? — спросил тогда Энрико, чувствуя единодушие со стороны Никколо.
— Мы ведь именно так и поступали все это время.
— Но когда-то это должно прекратиться!
Тут Никколо встал и подошел к столу, за которым сидел Джулио.
— Дай мне денег: пойду куплю вексель.
— Только не надо торопиться, — сказал Энрико.
Джулио достал было деньги, затем убрал их обратно в деревянную миску, старательно утрамбовав пальцами. Никколо был доволен собой: он выразил желание купить вексель и показал себя храбрецом. Ему нравилось быть предприимчивее, сообразительнее других. Однако, видя нерешительность братьев, он снова плюхнулся на стул и, уперев ноги в пол, стал нетерпеливо качаться на нем. Не найдя в кармане даже половинку сигары, чтобы занять чем-то руки, он стал ковыряться пальцем в носу.
Джулио сидел, повернувшись к Энрико и потупив взор. Он чувствовал, как глаза его закрываются сами собой.
— Неужели этот подлец Никкьоли не может нас вытащить? — спросил Энрико.
Джулио покачал головой.
— Нужно все-таки попытаться, спросить.
Джулио покраснел.
— Я разговаривал с ним вчера.
Никколо с силой качнулся, так что стул заскрипел под ним, и закричал:
— Ты что, совсем спятил?
— А что я такого сделал?
Никколо вновь преисполнился своей хамоватой храбрости. Он прошелся до двери и обратно, и так несколько раз.