Три минуты молчания
Шрифт:
Вот — слышно, как она бацает, тяжелая, частая. И как в икре оскользаются сапоги, как сетевыборка стонет и шпиль завывает от тяжести. Я было выглянул, но тут мне с ведро примерно пролилось на голову. Это уж я знаю, какой признак, когда волна ко мне залетает в трюм — не меньше девяти, выбирать нельзя.
Там что-то начали орать, потом дрифтер ко мне прихлюпал:
— Сень, вылазь на фиг!
— Чего там? Обрезаемся?
Но он уже дальше пошел, ругаясь на чем свет стоит.
Я вылез — вся палуба в рыбе, ребята в ней по колено мотались, бились о фальшборт, икрой измазанные, в розовом снегу. Сеть шла на рол — вся серебряная, вся
Я пробрался к дрифтеру — он у шпиля стоял, смотрел в море. Не знаю, что он там видел — кроме снега и черной волны. У него самого все лицо залепило, на каске налипли сосульки. Стоял и шептал себе под нос:
— …мать вашу олухи мозги нам пилят по-страшному сами не ведают что творят и в рыло их и в дыхало…
— Дриф, ты чего?
Обернулся ко мне, с закрытыми глазами, и рявкнул:
— Вир-рай из трюма! Вирай до сроста и обрезаемся!.. Пусть чего хотят делают.
Я выбрал полбухты, закрепил, и он тогда прядины обрезал на сросте.
— Закрой люковину, еще кто провалится…
Ощупью я до нее добрался, кинул обрезанный конец и задраил люк. Потом к сетевыборке, сменил кого-то на тряске. И тряс, ничего уже не видя, не чувствуя ни рук, ни плеч, ни ног, на которых, наверно, по тонне навалилось; не выдрать сапоги из рыбы, разве что ноги из сапог, пока меня не отодвинули — дальше, на подтряску.
Потом и трясти уже стало некуда. Из рубки скомандовали:
— Трюма не открывать. Оставить рыбу на борту.
Загородили ее рыбоделом, бочками с солью и так оставили — авось не смоет. Гурьбой повалили в кубрик, роканы и сапоги побросали на трапе. Телогрейки свалили в кучу на пол.
— Все, бичи, — сказал Шурка, — последний день живу…
Слышно было, как шел к себе дрифтер и сказал кому-то, может, и себе самому:
— Списываюсь на первой базе. Хоть в гальюнщики. Нет больше дураков!
Васька Буров лежал-лежал и засмеялся.
— Ты чего там? — спросил Шурка.
— Есть дураки. Не перевелись еще. Сейчас опять позовут, и что — не выйдем?
— Ну да, позовут!
— А вы кухтыли видали?
— И что — кухтыли? — Шурка свесился через бортик. — Я тебя, главбич, не понимаю. Потрави лучше божественное про волков.
— Чего тут не понимать. Кухтыли наполовину в воду ушли. Там рыба сидит — вы, щенки, такой и не видели! Кило по четыреста на сетку. У меня такая только раз на памяти была.
— Ну, ладно, по четыреста. А как ее выберешь, когда и трюма не открыть?
Васька вздохнул:
— Вот и я говорю — не перевелись. Разве им, на «голубятнике», рыба теперь нужна? Они сдуру-то выметали, а теперь порядок боятся утопить. Не хватает кепу теперь еще сети потерять — его тогда не то что в третьи, его в боцмана разжалуют. Порядок — он деньги стоит. Это слезки наши ничего не стоют.
Кто-то захлюпал сверху. Мы сжались в койках, нету нас, умерли. А пришел — кандей Вася.
— Ребятки, обедать.
Мы ему обрадовались, как родному.
— Вась, ты чо ж по палубе бежал? Не мог по трансляции объявить?
— У меня ж на камбузе микрофона нету. Ну, что, ребятки, кеп велел команду как следует накормить.
А это плохое начало, я вам скажу, когда велят команду накормить "как следует".
— Жалко вас, ребятки. До ночи не расхлебаете.
Вот он почему и бежал по палубе, кандей. Хотелось — нам посочувствовать.
В салоне сидели нахохленные, лицо у каждого и руки — как кирпичом натерты. Жора-штурман поглядел на нас с усмешкой:
— Что нерадостные? Такую рыбу берем!
— Где ж мы ее берем? — спросил Васька Буров. — Мы ее только щупаем да назад отдаем.
Жора пожал плечами. Его вахта еще не наступила, рано голове болеть.
— Позовешь выбирать? — спросил Шурка.
— А что думаете — пожалею? — Жора вдруг поглядел на меня. — Это вот кого благодарите.
Все на меня уставились. Жора поднялся и вышел. Я-то понял, что он имел в виду — как я отдал кормовой и оставил Гракова на пароходе. Да, пожалуй, не будь его, кеп бы нас не поднял. Ну что ж, придется рассказать, рано или поздно узнают. Но тут сам Граков пришел, сел у двери с краю, где всегда кеп садится.
Кандей ему подал то же, что и нам, только не в миске, а на тарелке, как он штурманам подает и «деду». Граков это заметил, вернул ему тарелку в руки.
— Что за иерархия? Ты меня за равноправного члена команды не считаешь?
Вася пошел за миской. Тоже кандею мороки прибавилось. А Граков глядел на нас, откинувшись, улыбался, вертел ложку в ладонях, как будто прядину сучил.
— Приуныли, носы повесили. А ведь слабая же погода, моряки!
Шурка сказал, не подняв головы:
— Это она в каюте слабая.
— Намек — поняла. А на палубу попробуй выйди? Это хочешь сказать? А вот пообедаю с тобой — и выйду. Тогда что?
Шурка удивился.
— Ничего. Выйдете, и все тут.
Пришел «дед». Мы подвинулись, он тоже сел с краю, против Гракова.
— Как думаешь, Сергей Андреич, — спросил Граков, — поможем палубным? Все вместе на подвахту, дружно? Животы протрясем, я даже капитана думаю сагитировать. А то ведь у этой молодежи руки опускаются перед таким уловом.
"Дед" молча принял тарелку, стал есть.
— Ну, тебе-то, впрочем, не обязательно. С движком, поди, забот хватает?
"Дед" будто не слышал его. Нам даже не по себе стало. Хотя бы он поморщился, что ли. Граков все улыбался ему, но как-то уже через силу. Потом повернулся к нам — лицо подобрело, лоб посветлел от улыбки.
— Бука он у вас немножко, «дед» ваш. Все мы помалу в тираж выходим. Так не замечаешь, а посмотришь вот на такие молодые рыла, на такую нахальную молодость — грустно, признаться… Да. Но вы такими не будете, каким он был. Ах, какой лихой!.. Ты ведь с лопатки начинал, кочегаром, не так, Сергей Андреич?.. С кочегаров, я помню. Так вот, однажды колосники засорились, а топка-то еще горячая, но полез, представьте, полез там штыковочкой [54] шуровать, только рогожкой мокрой прикрылся. И никто не приказывал, сам. Говорят, подметки там у тебя на штиблетах трещали, а?.. Скажете: глупо, зачем в пекло лезть, неужели нельзя лишний час подождать, пока остынет? Да вот нельзя было. Вся страна такое переживала, что лишнюю минуту дорого казалось потерять. Вы-то, пожалуй, этого не поймете. Да и нам самим иной раз не верится — неужели такое было?.. А — было! Вот так, молодежь. А вы — чуть закачало: "Ах, штормяга!.. Лучше переждем, перекурим это дело…"
54
Штыковая лопата, с плоским лезвием, в отличие от совковой.