Три недели из жизни лепилы

Дорогой читатель! Перед тобой не детектив и не боевик, хотя трупов здесь хватает. Эта книга о врачах и, в первую очередь, об анестезиологах — людях, про которых большинство россиян никогда не слышали. А если слышали, то не видели. А если и видели, то обязательно с кем-то спутали. И пусть на меня обижаются авторы известного телесериала о Великой Отечественной, последующие *** страниц можно было бы смело озаглавить «Неизвестная профессия». Эта книга о людях, всегда остающихся в тени. Коим

— Эвентрация! — пробасил с порога ординаторской дядя Толя — крепыш лет шестидесяти пяти с малиновым цветом видимых кожных покровов, что связано с повышенным артериальным давлением, а не со злоупотреблением алкоголем. Из-за характерной внешности дяди Толи его бас мог бы показаться постороннему вызывающим и даже нагловатым, однако на самом деле не содержал ни малейшего намека на вызов, по меньшей мере, сейчас. Конечно, неприятно, когда после плановой операции расходятся швы и кишки вываливаются наружу. И, тем не менее, такое случается. И у сопливых интернов, и у китов с сорокалетним стажем. А вообще дядя Толя хирург неплохой. Оперирует аккуратно, анатомично. Но очень долго. Я подавил назревающий вздох — глубокий и протяжный.

С утра 15-я «хирургия» выбила две операционные в разных корпусах. Для ускорения лечебного процесса пять плановых наркозов мы поделили с ординатором первого года. Я обезболил холецистэктомию и резекцию желудка, ему достались варикозные вены нижней конечности и две биопсии молочной железы. Наше кафедральное начальство не разрешает ординаторам первого года работать самостоятельно. То есть без присмотра со стороны ассистентов, отделенческих врачей или, на крайний (тот самый) случай, ординаторов второго года. Начальству виднее — именно оно отвечает за подготовку молодых специалистов. Но, будучи катастрофически занято на лекциях и семинарах, предпочитает не заходить в операционные. Великодушно закрывает глаза на самодеятельность. Разумеется, если самодеятельность не приводит к печальному исходу. Лишь победителей не судят. Так же оперативно мы осмотрели больных на завтра. Точнее, я осмотрел и уже дописывал истории болезни, а Павел Ананьевич — так зовут моего очередного ученика на три месяца — все еще осматривал. А ведь раньше меня начал. Дотошный! Я уже навострил лыжи в сторону Курского вокзала. Как раз успевал на трехчасовую электричку до Балашихи. От конечной восемь остановок до «Объединения». Вдыхая гегемонический аромат комрадов с БЛМЗ и перехватывая демонические взгляды работниц швейной фабрики (или только кажется?).

А можно без лишних пересадок — до Щелковской и на 338-м.

Если влезу. Зато там перегара поменьше.

И вот все мои радужные планы рухнули. Спасибо, дядя Толя!

Я поставил точку и поднял со стола фонендоскоп.

— В какой палате?

— Олег Леонидович…,- ко мне наклонился Василий Иванович — По пути не зайдете в четвертую? У меня там больной после пробной лапаротомии затяжелел. С утра был ничего, а сейчас боли в сердце, давление снизилось. Я заказал ЭКГ, да что-то не идут.

— И не придут — у них с двух до трех пересменка.

— Так ты посмотришь? — он просительно взял меня за рукав халата.

Василий Иванович, в молодости спортсмен, гроза смазливых медсестер и любитель выпить, к «полтиннику» остепенился. Стал доцентом, вступил в партию, купил «москвич». Но хирургом так и не стал.

Когда Василий Иванович Афанасьев — кандидат медицинских наук, соавтор дюжины монографий и нескольких десятков статей — направлялся в сторону любой из семи функционирующих в больнице общехирургических операционных, за ним как бы невзначай увязывались заведующий 15-м отделением или его «правая рука» Миша Опошин. В случае необходимости готовые предложить свои услуги в качестве ассистентов.

В отличие от других Боткинских «корифеев», мирно пасущихся на зобах и липомах, Василий Иванович любил объемные вмешательства. Всегда начинал операцию весело, с шуточками и прибауточками. Час за часом мрачнея, он завершал «священнодейство» скромно и тихо. Так же скромно и тихо исчезал.

Оставляя на анестезиологов переговоры с «реанимацией».

Чтобы подобное случалось как можно реже, и мелькали за широкими плечами Афанасьева необремененный званиями и квалификационными категориями Миша вкупе с признанным населением и коллегами Иваном Владимировичем Ревяковым. Иван Владимирович — тоже далеко не мальчик — сильно уставал от таких «ассистенций», расслабляясь в своем кабинете с Мишей и нашим шефом Юликом. Юлик любит расслабляться больше Ревякова, но до персонального кабинета так и не дорос.

Недодав Василию Ивановичу профессиональных талантов, природа щедро наделила его экстерьером: рост под два метра, статный, каштановые кудри с красивой проседью, бархатные глаза и такой же баритон. Ходил наш Ален Делон (заглазная кличка) неспешно, одевался изысканно, в разговоре редко опускал отчества или «тыкал».

Это меня и насторожило.

У двери в четвертую толпились посетители и ходячие больные.

В палате хлопотали Катя и Валя — все имеющиеся в наличии сестры.

Правильно сложенный мужчина лет сорока пяти полулежал-полусидел на кровати, хватая ртом воздух. Простыня сползла вниз.

Неестественно синие, как у повешенного, лицо и шея выделялись на фоне полотняно-белого торса. Лоб покрывала испарина, вены на шее вздулись и бешено плясали с каждым ударом сердца. В складках измятой наволочки угадывались очертания костлявой руки, прикосновение которой изменяет всех нас до неузнаваемости. И все же я узнал его — еще один случай неоперабельного рака пищевода. Разрезали, посмотрели и зашили, Неделю, нет, шесть дней тому назад. А теперь тромбоэмболия — тромбы из вен ног или таза оторвались, по-видимому, при физической нагрузке, и попали в сердце или легкие. Или, возможно, видимо.

Теперь исчерпывающие ответы на все вопросы может дать только патологоанатом.

Похоже, этим все и закончится.

Катя налаживала капельницу. Валя закрепляла носовые форсунки для кислорода. Зачем?

— Давление? Пульс?

— Пятьдесят на ноль. Сто двадцать четыре.

— Когда это случилось?

— С полчаса уже.

— Почему сразу не позвали?

— Ален Делон сказал: «Сначала полечим, сделаем ЭКГ, потом позовем терапевта».

Все-таки побоялся отпустить на тот свет с последней прижизненной записью терапевта. Если прижизненной…

Сзади подошел Павел Ананьевич.

Э-эх! Делать нечего. Два шага вперед.

Больной перевел на меня взгляд своих больших серых глаз, но долго фиксировать его не мог.

В штативе стоял полиглюкин, мутный от суспензии гидрокортизона. В лотке на тумбочке валялись ампулы из-под строфантина и сорокапроцентной глюкозы.

— В реанимацию звонили?

— Звонили.

Наверняка звонили по собственной инициативе — реаниматологи не любят Афанасьева как крупного поставщика клиентов. Афанасьев отвечает реаниматологам взаимностью.