Три нити
Шрифт:
– Возьми! Возьми! Прими эту жертву! – поддержали другие голоса. Вверх один за другим потянулись рукава, – синие, желтые, белые, зеленые, – как стебли, над которыми один за другим раскрывались бутоны ладоней. И все они протягивали что-то Железному господину – хотя все были пусты!
Еще одна лапа поднялась совсем рядом – это был Мардо. Я непонимающе уставился на дядю: он весь трясся, как от холода, глаза закатились, обнажив желтоватые белки, но губы раздвигала широкая улыбка. И тут я все понял. Совершившийся суд был не просто казнью трех преступников; это было явление Закона, поддерживающего ход всего мира; Закона, без которого все лишилось бы смысла и цели; Закона, который вершил Железный господин. Чувство великой благодарности захватило меня; нужно было отблагодарить лха хоть чем-нибудь!
– Прими эту жертву! – сказал я, зажмурившись и изо всех сил пытаясь представить, как срезаю острым ножом кусок жира с живота. В ушах что-то хрустнуло, будто разломили сочный корень кхур-мона, и мне сразу стало очень легко. Морда и лапы онемели, и я весь стал – одни глаза, и уже не мог ни говорить, ни шевелиться, только смотреть. Мне чудилось, что висевший в воздухе туман превратился в чистый свет; его волны накатывались на площадь и город за нею, на тысячи горожан и паломников, собравшихся перед озером Бьяцо, – и все вокруг улыбались, хохотали и обнимали друг друга, забыв, кто оми, а кто слуга, кто богач, а кто нищий. Шелк терся о шерсть, золото – о грязь.
Но тут с сердитым шипением полил дождь, прибивая нашу радость, как пыль. И вот уже народ охлопывал себя по бокам и хватался за припрятанные кошельки – целы ли? Мардо пыхтел, выпучив глаза и ловя дрожащим языком солоноватые капли. От самых границ внешнего круга послышались истошные крики: кажется, на некоторых праведников случившееся чудо оказало куда большее действие, чем на меня или дядю! С десяток из них впали в неистовство, и теперь катались по земле, пуская пену из пастей и выдирая клочья шерсти из грив. Младшие шены старались усмирить их, но те царапались и кусались, как бешеные.
Я точно не знаю, что случилось дальше. Потом одни говорили, что праведнику, страстно желавшему испросить благословения богов, удалось проползти на брюхе мимо сотен стражей; другие винили воина, в суматохе неловко обошедшегося с копьем… Так или иначе, над площадью раздался разгневанный рев; кто-то больно задел вахану Железного господина – и огромный бык, порвав поводья, принялся топтать обидчиков.
Слуги и шены расступились перед ним, словно вода, – да и правда, кому охота трогать зверя, принадлежащего самому Эрлику? Бык ворвался в толпу, точно скатившийся с горы камень; только ребра и черепа захрустели под ногами. Собравшиеся на площади еще были одурманены недавними видениями и оттого медленны, как зимние мухи; они не разбегались, не пытались даже заслониться от ударов. От запаха крови бык пришел в еще большее бешенство; его ноздри раздувались, с губ капала пена, а с копыт – красная грязь. Чудище было все ближе; а мы с дядей только и могли, что осоловело смотреть, как оно летит на нас.
И когда между нами оставалась только дюжина шагов, бык страшно захрипел и замер, вскинувшись на дыбы! Казалось, будто на шею ему накинули невидимую петлю и теперь с силой тащили прочь. Зверь издал тоскливое мычание; в его глазах стояли слезы – и я вдруг понял, что, несмотря на громадные размеры, он был еще совсем теленком. Должно быть, он никогда прежде не видел толпы, не слышал криков, не испытывал боли сильнее укусов насекомых. Не злость гнала его вперед, а страх.
И тогда я сделал то, на что никогда не решился бы в здравом уме, – соскочил с дядиных колен и подошел к вахане Железного господина. Бык покосился на меня, фырча и клацая зубами. Копыто величиною с горшок пролетело в волоске от моего носа, но я все-таки коснулся забрызганной слюною и кровью морды.
– Тише, тише, тише, – повторял я, закрывая лапами большие глаза, как делал иногда, когда дзо и овцы пугались вечерних теней или запахов хищников. Потом я коснулся лбом его широкого лба и подался вперед; смирившись, бык отступил. Колдовские путы сразу ослабли; сделав еще несколько шагов назад, зверь остановился, наконец успокоившись. Облегченно вздохнув, я поднял взгляд – и увидел между гнутыми рогами внутренний круг и Палден Лхамо. Богиня стояла, вытянув вперед правую лапу, все еще сжимая в кулаке клубок невидимых нитей. То ли сияние, окружавшее ее, стало слабее, то ли мои глаза привыкли к нему – но я вдруг увидел ее лицо и, вскрикнув от страха, пошатнулся и грохнулся прямо на хвост. Оно было плоским и круглым, как истертая монета, и все заросло мягким белым пухом; а над носом-клювом горели два красных глаза. Я готов был поклясться, что это та самая сова, которая однажды похитила меня! В это время слуги Железного господина подбежали к быку, подхватили ошметки поводьев и увели вахану прочь. Младшие шены уже начитывали заклинания над покалеченными; охи и вздохи мало-помалу наполняли воздух, а я тупо уставился на пятно крови, оставленное на камнях огромным копытом.
– Нуму! Что ж ты творишь, ячий глист! Ты ж… за тебя же еще не заплачено! – воскликнул Мардо, поднимая меня и прижимая к себе. Я уткнулся носом в пятнистый мех дядиного воротника, зажмурился и словно исчез.
Проснулся я между часами Барана и Обезьяны. Дождь закончился, но из-за туч в городе все еще было темно. Почти весь народ разошелся, оставив после себя чашки с недопитым шо, обсосанные кости и огрызки пирогов. Кто-то уже унес скамьи, поставленные для знати; унылые от усталости слуги убирали навесы из дорогих тканей. Площадь быстро пустела; только с южной стороны молодые послушники из разных гомп подогревали на жаровнях остатки часуймы и раздавали всем желающим. Туда-то дядя и отнес меня. Сейчас он сидел на самодельной подстилке из забытого кем-то тряпья, потирая лоб и прихлебывая из одолженной шенами плошки. Меня Мардо почти целиком засунул за пазуху; хоть в городе и было тепло, а все равно знобило.
– Боги уже ушли? – спросил я, выглянув наружу.
– Ушли, – ответил дядя, едва ворочая языком, и сотворил защитный знак.
Я не знал, что еще сказать, а потому просто уставился на курильницы, из которых выползали клубы санга. Так и продолжалось, пока к нам не подошел мужчина в черном чуба с багряной полосой. В иное время Мардо подскочил бы, приветствуя шена Железного господина, но он слишком устал, чтобы дергаться.
– Ты продаешь этого ребенка? – спросил шен, указывая на выбритую на моем лбу плешь. В подол дяди упал тяжко звякнувший мешок. – Сегодня на площади бык раздавил одного слугу, и нам нужен новый. Я покупаю его.
– Но… он уже продан, господин, – растерянно отозвался Мардо, разглядывая высыпавшиеся на чуба золотые пластины в мизинец длиною. Если весь мешок был заполнен такими, этого хватит, чтобы вся семья могла безбедно жить долгие годы. – Я обещал его лекарю…
– Скажи лекарю, что его забрал Эрлик, – процедил шен и схватил меня за загривок. – Пойдем, мальчик.
– Куда? – пискнул я. Вместо ответа мужчина просто указал вперед, через всю площадь, на дзонг за озером Бьяцо. Я только сейчас заметил, как что-то темное, издалека похожее на лущеные семечки, покачивается в волнах недалеко от берега – это были трупы праведников, утопившиеся в священных водах. Кусок знакомого чуба, подпаленного со спины, мелькнул среди прочих – это был Тамцен; где-то рядом наверняка плавала и Сота. Меня замутило. Но тут пальцы шена сжались крепче; он закинул меня на рыжего барана, нетерпеливо бодающего воздух, сам вскочил в седло и хлестнул поводьями.
– Нуму! – крикнул Мардо мне вслед. Я обернулся и сквозь можжевеловый дым увидел его желтый воротник, шелковую шапку и упавший к сапогам мешок, в котором было куда больше трех танкга.
Свиток III. Перстень, Мизинец и Коготь
Мы скакали вдоль озера по гладкой дороге, похожей на отрез некрашеного полотна. От воды ее отделяла полоса серовато-черной гальки, по которой брели праведники, отмечавшие каждый шаг земным простиранием. Морды женщин и мужчин были сморщены, губы закушены до крови. Мелкие камни впивались им в лапы не хуже сушеного гороха, штаны и чуба намокли и отяжелели от тумана, но праведники не отступали. Тому, кто дойдет до конца, начислялось столько духовных заслуг, что на пять жизней вперед хватит – а это стоило того, чтобы потерпеть.