Три нити
Шрифт:
И она хохотала.
– Что такое? Неужели я выгляжу хуже, чем это пугало? – спросил лха, потрясая в воздухе какой-то деревяшкой. Его голос, который раньше хрипел и гудел, как костяной ганлин, теперь стал мягок и приятен; а лицо хоть и напоминало плоскую морду неясыти, все же принадлежало не птице. Под острым носом, который я сначала принял за клюв, помещался маленький рот с тупыми козьими зубами. Глаза у бога были серые и круглые, как у рыси, уши-раковины – неподвижные, как у обезьяны, а кожа – лысая, как у лягушки; лишь на макушке ее прикрывала короткая седая грива. Такого странного чудовища я и вообразить себе не мог! Неудивительно, что в этом обличье лха никому не показываются.
– Не бойся, не облысеешь! – заверил бог и плюхнул мне на голову нечто, воняющее дегтем и сажей. Густая пена потекла по лбу; в глазах ужасно защипало.
– Я и так чистый! Я мылся на праздник.
– Этот праздник был полгода назад.
– Чаще мыться вредно! – разумно возразил я, но тут в пасть мне сунули кусок вязкой смолы.
– Жуй, – наказал лха, набирая в ладонь еще вонючей жижи. Я послушно зачавкал, ощущая ползущий по горлу холодок – и ползущую по шерсти щетку, вроде той, которой чистили бока Чомолангме. Много времени прошло, прежде чем это мучение закончилось. Наконец старик обтер меня толстым полотенцем и пересадил из блюда на покосившийся стол; тот зашевелился, выпрямляясь, – ладно хоть железные щупальца на потолке остались неподвижны.
– Надо же, ты и правда черный. Я думал, это от грязи, – пробормотал бог, выискивая что-то в моей гриве; затем приподнял уши и поскреб внутри серебряной палочкой, с неподдельным интересом осмотрел зубы и язык, велел повращать глазами, а потом и вовсе начал ощупывать кости, одну за другой, что было жутко щекотно.
– Где это ты ребра поломал?
– Меня сова уронила в детстве, – буркнул я.
– Да ты везучий, я погляжу, – усмехнулся лха, стянул перчатки и вручил мне пару тонких облаток. – Съешь-ка.
Неведомое яство не имело запаха, но на вкус было отвратительно. Одновременно горькое, соленое и кислое, оно вышибало слезы из глаз и сопли из носа. А пока я чихал и кашлял, в левую лапу воткнулась игла!
– Ты бог-лекарь, да? – печально спросил я, глядя, как моя кровь красной ниточкой ползет по стеклянной трубке.
– Можно сказать и так, – кивнул старик, прикладывая кусок белого хлопка к раненому месту. – Сиди смирно и держи вату!
– Значит, все вы одинаковые, – фыркнул я, болтая свешивающимися с края стола лапами. – Другой лекарь, которого я встречал, тоже всех мучил.
– Это для твоей же пользы.
– Тот тоже так говорил, – я вздохнул; кажется, настало время задать главный вопрос. – О, небесный целитель! Скажи, пожалуйста, меня убьют?
– Нет, – проворчал бог, нависая надо мною. Его брови были хмуро сдвинуты, и говорил он так, будто уже спорил с кем-то. – Тебя никто не убьет. Еще нам не хватало убивать детей. Сиди здесь, а я пока поищу тебе одежду. Может, что-то из вещей Шаи подойдет… А, и если живот скрутит – используй тот горшок!
Сказав так, он оставил меня в одиночестве. Увы, прощальное предсказание сбылось! Воистину, мудрость богов велика, и сомневаться в ней не стоит.
Лекаря не было долго – точно не знаю, сколько. От испуга и усталости у меня мутилось в голове; я завернулся в полотенце и сидел, уставившись в стену, прислушиваясь к гулу внутри дворца – мерному и глухому, как гром над далекими горами. Наконец слоноликий вернулся, неся под мышкой стопку одежды. Здесь были чуба из переливающейся лиловой ткани, с узлами-застежками из витых серебряных ниток и таким же поясом, темно-зеленые штаны и туфли из мягкой кожи, с парчовыми полосами на носу. Хоть вещи и были мне великоваты, зато выглядели роскошно! Добавить бы еще серег в уши и браслетов на лапы – и я бы сошел за настоящего оми.
– А чье это все? – спросил я, торопливо натягивая дивный наряд.
– Моего сына… когда он был поменьше, разумеется. Подожди, я и забыл, что у тебя есть хвост!
Лха вырвал штаны у меня из лап и пропорол в них дыру узким кинжалом; им же он разрезал подол чуба на две равные части. Мне был до слез жалко прекрасную ткань, но так и правда стало гораздо удобнее.
– А он бог чего?
– Вот уж не знаю… Как по мне, так бессмысленной траты жизни. Ладно, маленький вепвавет, пойдем! Познакомишься со своими богами.
Тем же путем мы вернулись в сад. Снегопад снаружи усилился; ледяная крупа сыпалась из неба густо, как блохи из шерсти нищего, а внутри Когтя стало темнее. Даже листья на деревьях и кустах казались почти черными и блестели, точно покрытые слоем лака. Старик указал мне на едва видимую тропинку, ведущую вглубь зала. Он пошел впереди; я поплелся следом. Сорная пшеница, приходившаяся богу по пояс, больно хлестала меня по носу. Длинные травяные усы жалили даже сквозь шерсть, совсем как оголодавшие по весне комары; нестерпимо хотелось почесаться. Но тут из дверей Когтя потянуло холодным ветром; колосья зашипели, пригибаясь. Впереди, среди зарослей одичавших растений, мелькнуло пятно света. Вот диво! Прямо внутри дворца кто-то поставил навес с тремя стенами, похожий на многоступенчатый кумбум 60 (так я и прозвал про себя это место). Изнутри доносились голоса, приятные и даже веселые, хотя слов было не разобрать.
60
Кумбум – строение в форме многоярусной ступы.
К порогу кумбума вела лестница в три высокие ступени; лекарь легко взбежал по ним, а мне пришлось карабкаться на каждую, пыхтя и отдуваясь.
– Хочешь, я тебя понесу? – обернувшись, предложил бог.
– Сам дойду, – буркнул я, примериваясь к покорению последней ступени. Старик только плечами пожал. Наконец, управившись с подъемом, я вошел внутрь и зажмурился от света. Лапы сами собой сделали еще несколько шагов и остановились, будто приколоченные к полу. Вокруг стало тихо.
Я медленно открыл глаза. Боги сидели за длинным столом, заставленным дымящимися горшками, распечатанными кувшинами и глубокими тарелками. Всего числом восемь… или девять – вместе с небесным лекарем, для которого оставлено было место с левого края. У всех были одинаковые плоские морды и лягушачьи рты. Сложно было даже понять, кто тут мужчина, кто женщина, кто молод, а кто стар!
– Это Шаи, мой сын, – сказал он, кивая на бога, сидевшего рядом с пустующим местом. В их родстве не было сомнений: Шаи походил на отца и худым, жилистым телом, и острыми плечами, и длинной шеей, вытянутой вверх, как у разозленного гуся. Разве что грива у него была темной, а щеки и запястья не пестрели бурыми пятнами. Казалось, молодой лха чем-то встревожен: даже когда он молчал, его губы шевелились, то округляясь изумленно буквой «ба», то кривясь слогом «ла».
Следом за ним, свесив нос в тарелку, сидел бог-гриф – хоть он и лишился своего клюва и лысой макушки, я узнал его по дорогим зеленым одеждам. Когда он поднял голову, чтобы кивнуть мне, в черных с проседью волосах звякнули кольца из молочного нефрита. Глаза, и без того запавшие, были густо подведены тушью; от этого лха казался уставшим, почти измученным.