Три поэмы. В критическом сопровождении Александра Белого
Шрифт:
Оно (возмущение) сродни романтическому бунту против несправедливости Бога, его «равнодушия» к физической смерти человека:
А он (врач) стоял ненужный, словно тень,И столько равнодушья в постной мине!..Он был доволен, очевидно, тем,Что он ни в чем формально не повинен.Этой «максимой» и вызвано переживание оставленности, когда есть только «одиночество – как камень». Религиозное «подводное течение» выйдет на поверхность в конце поэмы неожиданным пассажем о «Храме божьем с колоколенкою древней». Она «два века / Сверху вниз смотрела/
Разговор о враче возобновляется в «Главе второй». Любопытно, что автора особо волнуют глаза лекаря. Трижды говорится, что они «бутылочно-зеленые». Зеленые глаза считаются большой редкостью. Бутылочно-зеленый цвет – холодный. В таком качестве они вполне соответствуют холодному темпераменту лекаря. Но зеленые глаза могут восприниматься иначе. Католикам известен документ под названием “Послание Лентула”. В нем упоминается, что взгляд Христа – прямой, пронзительный, глаза сине-зеленые, выразительные. Вполне возможно, что именно это значение первично. Окуджава, с которым Завальнюк был знаком, пел «Господи, мой Боже, / Зеленоглазый мой!». Дополнительные ассоциации вносит легкий штрих надмирной сущности лекаря:
Ты стар и слаб.Я промолчу.Я скрою.Но если б к прошлому тебя я возвратил,Ты б за дорогой моего героя,Должно быть, слишком пристально следил.Не только пристально, но и со злорадством по поводу неудач героя, поддерживая и усиливая тем самым скрытый мотив связи героя с богом и бунта против него.
С помощью всех этих едва уловимых оттенков обрисовывается вопрос о бытии человека: пока был Бог, все было просто. Когда он стал «стар и слаб», все усложнилось. Проблематика, как видим, лежит в стороне от политики, столь близкой «шестидесятникам». Завальнюка волнует не частное (отношения власти и человека), а общее – как жить в присутствии смерти. Это и есть поиск пути.
На этом пути и происходят неожиданные вещи. К главной из них и переходит автор, «танцуя от печки» – от богов:
Мы холодны к богам, что дали греки,Другим огнем, по-новому, горя,Мы чтим любовь,Что запрягает реки,Рождает пресноводные моря…То есть речь о любви. Она ушла из мира (за реки и моря). Потому на героя поэмы она может только «свалиться». Именно таким способом «нежный полудетский профиль/Ему весь мир однажды заслонил». Об этой девочке еще будет два-три раза упомянуто, но к сути поэмы она не имеет отношения. Мотив любви нельзя оставить незамеченным, имея в виду вторую поэму «Осень в Благовещенске». Там она будет развернута во всем своеобразии авторского понимания, а в данной поэме любовь – едва заметная частность. Она вводится без подготовки и автор не знает, что с ней делать: «Я видел их,/ И что меж ними было, / Я не берусь сказать наверняка».
Рамками «человек – Бог» обозначены самые общие ориентиры поэмы. Нам предстоит разбирательство в ее внутренней проблематике. Для первых шагов важны дополнительные, менее четкие грани образа врача.
Не странно ли, что врач-пенсионер, к тому же вдовый, удалился «на природу»:
Он для столаГусей себе разводит,А для души —Зобатых голубей.Русский слух здесь без труда узнает скрытую цитату:
Под сень черемух и акацийОт бурь укрывшись наконец,Живет, как истинный мудрец,Капусту садит, как Гораций,3Разводит уток и гусей.Словом, на врача падает тень поэта – Горация. Аура, объединяющая врача и поэта, втягивает в поле видимости еще одно имя – Боратынского, утвердившего законность ауры: «болящий дух врачует песнопенье» [2] .
Теперь
2
У Боратынского зеленый цвет – главный в приложении к миру земному, красота которого переживается на контрасте с мраком смерти. См.: Рудакова С. В. Символика цвета в художественном мире Е. А. Боратынского. elar.urfu.ru›bitstream/10995/31805/1/evf_2011_.
Во второй главе, тоже «вдруг», раздается вопрос «Скажи, поэт, за что же я побит?». Стало быть, герой находится в прямом собеседовании с автором. Сам по себе этот прием не новость: весь «Евгений Онегин» построен на «дружбе» автора с героем. Но у Пушкина они разведены, границы между ними четко обозначены. В поэме Завальнюка эти границы не очевидны. Так, в третьей главе заявляется, что
Прочувствовать «печенками» железо,Как цвет,Как стих, —Не каждому дано.С трудом верится, что слесарю было рукой подать до поэзии. Того же типа «далековатое сближение» повторено в четвертой главе:
…делать ведра —Это так же сложно,Как понимать хорошие стихи.В той же четвертой главе автор и герой подаются уже как фигуры тождественные:
Здесь емче слова звонкое железо.Здесь нужен былПоэт и металлист.В этой «матрешке» – «поэт» внутри «металлиста» – отобразилась ключевая особенность поэтической манеры, Завальнюка, того приема, который он сам назвал «письмами к самому себе» [3] . В этом смысле все стихотворное повествование следует понимать как разработку в диалогической форме определенной философской идеи, важной для авторского мироотношения в целом.
3
Завальнюк Л. Планета Зет. – М.: Зебра Е, 2006, с. 13.
Суждение о поэме с позиций «реализма» ошибочно, дает искаженную картину с очевидными прорехами в логике. Возможно, именно этими «погрешностями», оставлявшими впечатление смелости, но и неопытности молодого поэта в большой форме, было обусловлено «милостивое» отношение цензуры середины 50-х годов к поэме вчерашнего солдата. Об экзистенциальной проблематике – богооставленности, одиночестве, духовной независимости – в России заговорят лет через десять. Она будет приживаться через Камю и Сартра, так что Завальнюка следовало бы считать пионером-одиночкой, обреченным на непонимание. Есть резкое и принципиальное мировоззренческое различие между ним и большинством его современников. Что бы он ни вкладывал в метафору «пути», она была связана с неизвестным будущим, а для «шестидесятников» – с прошлым, с возвратом к «ленинским нормам», «социализму с человеческим лицом». Можно только удивляться тому, что 25-летний поэт мог так оторваться от современников. Но что же все-таки скрыто в этой метафоре?
Мы уже не раз проговорились, что «путь» героя выглядит довольно нелепо. Если исходная ситуация (послевоенная разруха, завод, работа слесарем) еще укоренена в послевоенных реалиях, то последующие «шаги» – полотер, актер – кажутся сплошным сумбуром. Этот «карьерный рост» обрывается службой в армии, в ходе которой он становится жестянщиком. Поэт пошел на сильнейший риск, избрав для своего героя такую эмоционально непривлекательную профессию. Более того, он прославляет армейские порядки в поэме гражданской, далекой от военной тематики. Почему? Потому что и профессия, и служба – метафоры того же порядка, что и «путь». В «армии» Завальнюка не учат убивать, герой становится не солдатом, а жестянщиком, но мастером своего дела. Всем известна разница между жизнью «гражданской» и жизнью «мобилизованного», что позволяет очень органично, т. е. незаметно, представить переход от одной к другой как смену порядка жизни. Раньше герой жил мечтами, первая из которых – о славе. Ради нее он хотел стать врачом и махал ланцетом как рыцарским мечом: