Три поколения
Шрифт:
Алеша прожил на пасеке семь дней. Рану на плече затянуло. Ссадины и проколы тоже подживали. На месте отваливающихся струпьев белела новая кожа. Алеша посмотрел на свои ноги и закричал:
— Дед! Смотрите! Смотрите! Через день я плясать смогу.
Алеша повеселел, пробовал играть на пасечниковой жалейке.
Все чаще он заговаривал с Поликарпом Поликарповичем об уходе в глубь гор. И каждый раз Алеша замечал, что красивое лицо деда хмурилось, а голубые глаза становились беспокойными, скорбными.
«Как он привязался ко мне!»
И Алеша,
В последние дни дед окончательно утратил спокойствие: потерял аппетит, тяжело вздыхал, не брался за жалейку, часто и подолгу смотрел в сторону города.
«Ну и где пропал? Где пропал человек?..»
От сына пасечник слыхал о восстании в тюрьме, знал, что разыскивают убежавших большевиков. Старик ждал его на пасеку с запасом печеного хлеба. От сына же узнал пасечник о денежных наградах, об обещанных производствах за поимку большевиков. Поликарпа Поликарповича, бывшего вахмистра и георгиевского кавалера всех степеней, огорчало, что сын его за всю свою службу, несмотря на усердие, оставался строевым казаком.
Вот почему с первого же дня появления беглеца на пасеке Поликарп Поликарпович Басаргин твердо решил, что поимку большевика объявит по начальству сын: «И деньги, и производство!..»
И вдруг — сын словно пропал, а беглец засматривается на горы и только и думает об уходе.
«Да ведь как обводит, как подъезжает! Любящим, чуть ли не сыном родным прикинулся. Посмотрим, кто кого перехитрит…»
Вечером долго засиделись у костра. Алеша был особенно оживлен: первый раз сегодня без боли он поднял раненую руку в уровень с плечом.
В печальных глазах деда Алеша видел тоску близкой разлуки. Мальчику хотелось сгладить печаль старика, рассеять его мрачные мысли, и он стал рассказывать о Москве, о своем отце, о сборах в экспедицию.
Дед тяжко вздохнул и с неподдельной тоской сказал:
— Известно, хоть до кого доведись. Каждому родителю лестно своего дитенка в люди вывести. На то мы и отцы.
Алешу растрогала глубина и искренность сочувствия деда. Он нервно разгребал веточкой угольки в костре. Вспыхнувший синеватым пламенем костер осветил хмурое лицо деда.
— Вы понимаете, Поликарп Поликарпович, мне трудно выразить вам… — Алеша замялся. Молодое его лицо приняло серьезный, сосредоточенный вид. — После того как я вырвался из пасти смерти, мир мне кажется совершенно новым. Вот смотрю на этот догорающий костер и ликую. Слушаю, как плещет речонка, и в шуме ее мне чудятся симфонии. Эти горы, ваша избушка, где я провел счастливейшие в моей жизни дни, — все воспринимаю по-новому.
Пасечник перебил Алешу:
— Так неужто, парень мой, ты завтра в ночь уходишь от меня?
И в вопросе и в глазах старика Алеша почувствовал такое неподдельное страдание, что не решился подтвердить свое решение.
— Да нет же, успокойтесь, Поликарп Поликарпович! Куда мне спешить? Поживу, пока не надоем вам.
Пасечник
— Ну, парень мой, спать! Спать со Христом, а утро вечера мудренее…
Глава XXII
На следующий день Алеше еще более бросилось в глаза беспокойство деда. Пасечник не мог даже молиться; он поднялся на гору и долго сидел, оцепенело уставившись в пространство.
Алеша разложил костер под треногой, вскипятил чайник, сварил картофель, а дед все не возвращался.
За завтраком пасечник не притронулся к картофелю.
— Поясница расклеилась, в ногах мозжание открылось — свет не мил, — объяснил он Алеше отсутствие аппетита.
За обедом дед тоже ничего не ел, тяжело вздыхал, был молчалив, рассеян.
«Как все-таки эгоистичен человек! Явился неизвестно откуда, заставил полюбить себя — и до свиданья… оставайся, старик, с пчелами и козой…» Алеша вспомнил отца своего в последние дни сборов. Он также прикинулся больным и в день отъезда не пошел на работу. Чаще обычного отец заходил к нему в комнату и под всякими предлогами засиживался у него.
Алеша взглянул на пасечника:
— Поликарп Поликарпович! Я все вижу и чувствую…
Дед вздрогнул и поднял на Алешу испуганные глаза.
— Поверьте, если бы мог я прожить у вас до осени, с радостью прожил бы… Но, сами понимаете, пасека близко от города, заглянет посторонний — и я пропал. Вот почему я твердо решил сегодня ночью уйти.
Лицо деда покрылось мертвенной бледностью, губы так затряслись, что Алеша раскаялся в своей безжалостной прямоте.
— Нет, парень мой, как хочешь, а сегодня я тебя не отпущу. Знаешь, какой сегодня день?
Алеша удивленно взглянул на деда.
— Сегодня праздник батюшки Ильи-пророка. И никакие самомалеющие дела сегодня не затевают. В этот день добрый хозяин коня не заседлает. А ты вздумал в опасный такой поход… Не пущу! До завтрашнего вечера не пущу, так и знай!..
Алеша согласился. Пасечник повеселел. Вечером дед сварил пшенную кашу на козьем молоке. Тотчас после ужина он заторопил Алешу:
— Спать! Спать, парень мой! А то мы с тобой весь клев наутро провороним.
Алеша покорно пошел за дедом в избушку. Лежали молча. Скоро он услышал храп Басаргина.
«Неужто уснул?»
— Поликарп Поликарпович! — негромко окликнул деда Алеша, но старик не отозвался.
«Переволновался, устал старик… Пусть спит. Усну и я последнюю ночку на этих нарах».
Однако сна не было: Алеша старался представить далекий путь в неведомые горы, в глухую алтайскую тайгу, встречи с опасными зверями и с еще более опасными людьми.
«Жизнь — борьба! И чем серьезнее, опаснее борьба, тем острее, ярче ощущение жизни», — философствовал Алеша.
На пороге юности, когда формировалось, росло тело, росла и душа Алеши, пробуждалась мысль. Книжный мир переплетался с миром, выдуманным им самим. Чужие мысли сливались со своими, и не было силы провести границы между ними.