Три повести о любви
Шрифт:
Пройдя метров сорок, Ипатов обернулся и увидел, что четверка смотрела ему вслед и погано улыбалась.
«Сопляки! — обиделся Ипатов. — Презирать человека только за то, что он попросил у них закурить? Тоже мне голубая кровь… Тьфу!»
Первым порывом было немедленно бросить папиросу на землю, растереть ее сапогом. Но мысль о том, что с такого расстояния они вряд ли что-нибудь поймут, удержала его. Только после того, как столбик табака дотлел, Ипатов сильным щелчком указательного пальца отправил окурок за гранитный парапет…
Все началось после первой лекции. Ипатов вдруг почувствовал, что с
И Голова снова рассмеялась. Забавно было и то, что руки, ноги, туловище легко смирились со своим отсутствием и не мешали Голове делать все, что ей вздумается.
А она носилась по коридорам, говорила, хохотала, подмигивала, шутила, а под конец с этакой артистической непринужденностью и свойской галантностью попросила огонька у самого декана. Старик академик смотрел на Голову ошарашенными глазами, долго не мог зажечь спичку. Голова снисходительно ждала и посмеивалась. Наконец декан справился со своими руками и обслужил Голову по высшему разряду. Как ни странно, эта дерзкая выходка не повлекла для Ипатова никаких последствий. Академик был великий знаток Пушкина и относился ко всякого рода проделкам молодых в высшей степени терпимо.
До конца занятий Ипатов, конечно, не досидел. Как только он связал свое состояние с подсунутой ему папиросой, он тут же взял себя в руки и попросил кого-нибудь из ребят отвезти его домой. Но так как сегодня давали стипендию, желающих возиться с ним что-то не оказалось. Нет, одна добрая душа все-таки нашлась. Аня Тихонова. Маленькая (Ипатову по пояс), с гладко причесанными светлыми волосами и не очень здоровым цветом лица, она была родом откуда-то из-под Пскова и стыдилась своего неленинградского происхождения. Ей казалось, что всем с ней скучно, неинтересно и часто краснела. К Ипатову она относилась с затаенным восхищением. Ей нравилось в нем все, от фронтового прошлого до высоченного роста (все это передали Ипатову Анины подружки, с которыми она имела неосторожность поделиться сокровенными мыслями).
Вот эта малышка и вызвалась доставить его посмеивающуюся Голову домой. Анечка проявила о ней прямо-таки материнскую заботу: усадила на первое освободившееся место в автобусе, оберегала от толчков, успокаивала, когда та горячо несла чушь и хохотала, помогла сойти, подняться по скользкой лестнице, войти в квартиру.
Там она ее уложила на диван и, поругивая неизвестных, подсунувших Ипатову коварную папиросу, часа два сидела рядом, пока он медленно приходил в себя.
Потом она ему вымыла лицо холодной водой, причесала густые непослушные волосы, напоила горячим чаем.
И только после этого заявила:
«Ну все, я побежала… Ты будешь сегодня на вечере?»
«Что?
«Как какой?.. День Сталинской конституции!.. Потом танцы обещали».
«Мне только танцев не хватает», — заметил Ипатов, зажав руками трещавшую голову.
«Вот гады! Вот мерзавцы! А еще комсомольцы!» — продолжала возмущаться Анечка.
«Откуда тебе известно, что они комсомольцы?» — сонно удивился Ипатов.
«Из доклада на районной комсомольской конференции, — Аня была делегатом на ней и даже проконспектировала там все до единого выступления. — В нем было сказано, что в нашем городе, — и она покраснела, — комсомолом охвачены сто процентов молодежи в возрасте от пятнадцати до двадцати семи лет».
«Бурные аплодисменты, переходящие в овацию», — отозвался Ипатов.
«Это — ирония?» — недоверчиво спросила Анечка.
«Что ты? Равнобедренный треугольник», — пробурчал он..
«Ты придешь на танц… на собрание?» «Придется. Куда деваться?» — со вздохом произнес Ипатов, провожая свою спасительницу до дверей…
До торжественного собрания оставалось два часа. Подставив все еще тяжелую голову под холодную воду, с сильным напором бившую из крана, Ипатов упрямо изгонял из нее остатки одури, внесенной туда папиросой. Через час он был как новый пятак…
…Ипатову приснился сон, будто бы по нему ползают большие черные муравьи, прыгают блохи, сосут кровь и прямо на глазах раздуваются намертво прилипшие пиявки. А потом откуда-то выскакивает паук на тоненьких ножках. Ипатов пытается придавить его подушкой, но всякий раз промахивается, и тот убегает на своих длинных ниточках-циркулях…
Проснулся Ипатов весь в холодном поту. Он осторожно, как рекомендовали врачи, повернулся на правый бок и улыбнулся соседу, смотревшему на него вопросительным мягким взглядом.
— Неспокойно спали, — пояснил сосед.
— Снились какие-то пауки, блохи…
— К хлопотам, по старым приметам…
— Наверно, — охотно, с накатывающей радостью, согласился Ипатов.
Его только вчера перевели из реанимации в отделение. В палате кроме него находилось еще трое. Рядом, по ту сторону тумбочки, лежал Александр Семенович, обративший на себя внимание Ипатова своими добрыми, насмешливыми, грустными глазами. Это его взгляд встретил Ипатов, освободившийся от своего муравьино-блошиного сна. У противоположной стены лежали двадцатипятилетний паренек, которого все звали по имени — Алеша, и пожилой мужчина, Станислав Иванович.
Пока все четверо с интересом приглядывались к Ипатову, понимая, что впереди их ждет, возможно, не одна неделя совместного проживания.
Первым из чужих, кто посетил Ипатова, был Жиглинский, его однокурсник по Университету, называемый в кругу друзей не иначе, как ясновельможный пан Жиглинский. Высокий, неторопливый, холеный, с низким, завораживающим, бархатным голосом, он, казалось, самой природой готовился быть у всех на виду. Его легко можно было представить генералом, дипломатом, генеральным директором и даже диктором центрального телевидения. А был он всего-навсего снабженцем какого-то небольшого треста, и от законченного филологического образования у него остался лишь неизменно въедливый интерес к литературе.