Три поворота коридора

Сович Мила

Облетела над речкой акация, уронила в воду длинные свистульки-стручки. Последний раз выходила Тотай посмотреть на бегущие струи, в которых дробилась, тонула луна. А потом выпекали хинкал, резали скот и пили бузу, плясали и палили в воздух, и Тотай танцевала снова — по обычаю, не поднимая глаз. Мать Воды она больше ни о чем не просила, не могла просить и Аллаха, которого, говорят, почитают и русские, но только после пророка Исы.

Стиснув зубы, она стерпела всю свадьбу. И после терпела и только старалась пореже спускаться к воде и не выходить на речной плоский камень, чтобы не ждать за спиной страшный, низкий и очень красивый голос. Побурела, распухла предзимним ненастьем торопливая горная речка. Тотай старалась не выходить и не слушать ее гневливую перебранку, но из самого дома украли ее уздени чужого шамхала, и не спасли ни крики, ни слуги, ни чудом ухваченное незаряженное ружье…

Мечется свечной огонек, трещит и медленно гаснет. Всхрапнув и пробормотав, утихает вновь старая Маржанат — она крепко спит и ничего не заметит.

Осторожно и чутко Тотай поднимается с пола, снимает деревянные башмаки, оставаясь в легких кожаных чувяках — в них она ступает бесшумно. Шуба обвивает колени— и остается лежать на полу грудой вывернутого меха, покрытого дорогой тканью. Сверху падают серьги, с рук соскальзывают все украшения — позолоченное серебро звенит, в спящем доме будет далеко слышно.

Поправив платок на чутху, отбросив за спину длинные рукава верхнего платья, Тотай крадется к дверям и выскальзывает в коридор. Она помнит дорогу. За первым поворотом — второй, мимо выхода на галерею-пурха. По полу знобко тянет ветер — должно быть, эта дверь приоткрыта. Ей дальше — за второй поворот. Не запутаться — два крыла с переходом, у князя Кака-Шуры дом был тоже богатый…

Далеко над горами висит, растекшись в тумане, луна, точно свежая кислая лепешка. Квадрат света ее лежит на полу у двери — как бы так перепрыгнуть, чтобы быть незаметной?

На галерее чернеет высокая тень. Покосившись, Тотай замирает. На Ермул-паше бурка без башлыка, и луна блестит в поседевшей гриве волос. Он стоит спиной, он не видит ее — но ей незачем теперь идти дальше, достаточно повернуться и выйти на галерею…

Ноги мерзнут на сырцовом кирпиче через тонкую кожу чувяков, и без шубы прохватывает озноб.

— Для чего ты украл меня, Ермул-паша?

Он отвечает, не оборачиваясь, с таким тяжким вздохом, будто ждал здесь ее и вопроса.

— Сам не знаю, Тотай. Не стерпелось. А зачем ты вышла за этого Искандера?

— Я… Ермул-паша, я не могла иначе.

— А я разве мог?

Унимая противную дрожь в спине, она тихо и сдержанно уточняет:

— Ты украл меня, чтобы наказать моего отца и нашего князя?

В ответ — тихий, невеселый смешок.

— Разумеется, нет! Хотел бы их наказать — наказал бы как-нибудь по-иному! И уж точно не позоря тебя… Что с тобой могут сделать?

У Тотай кривятся губы улыбкой, она прячет лицо рукавом, чтобы он не заметил.

— Отец должен провозгласить мой развод и вернуть все подарки…

— Натворил же я дел, — он скорбно качает тяжелой, серебряной от седины головой. — А с тобой-то что будет?

— Со мной? — она смеется, она больше не может сдержаться. — Разведенная женщина может сама решать, за кого пойти замуж.

— Тотай!.. — обернувшись резко, он шагает к ней, протягивает руки. — Скажи, ты согласна?..

И даже ответа не ждет — хватает, подняв над собой, кружит по галерее в пятнах лунного света. Тотай, закинувшись, фыркает, упирается ладонями в эполеты, золотые и мохнатые от шнуров. По-медвежьи могучая, незлая и осторожная сила баюкает ее в объятиях и опускает обратно на камень, но Тотай больше не холодно. Блаженствуя под теплой буркой, она трется о сукно мундира, едва не царапая щеку крестами. Шепчет тихо:

— Как могу я быть не согласна, Ермул-паша, когда ты меня украл?

— Благослови Господь ваш дикарский обычай, — смеется Ермолов, отводя с ее лица ажурный платок. — Не видать бы мне тебя у нас, как своих ушей! А в Россию со мной ты поедешь?

— Аллах велик, — уклончиво отвечает Тотай. — Может быть, ты останешься здесь навсегда.

— А отец твой?

— Он меня очень любит. Он все простит. Не сейчас — ради первенца.

Сказав, она тут же отчаянно краснеет и прячется у него на плече, но Ермолов поднимает ей голову за подбородок.

Жмурятся миндалевидные раскосые глаза, и яркий румянец разливается по нежному смуглому личику, очень темный в свете луны…

— И стоило разводить канитель, — плюет денщик Софронов, выглянув в приоткрытую дверь. — Чего, спрашивается, кочевряжилась девка?

— Обычай, — возражает ему сурово старая Маржанат. — Вы, русские, не понимаете!

— Его высокопревосходительство Ляксей Петрович вона поняли, так уж на отличку! Пойду-ка я ружжо заряжу, ведь явятся эти чжигиты… — денщик ржет, как лошадь, и уходит в дом, на половину генерала.

Маржанат прикрывает бережно дверь и тоже уходит — собрать вещи Тотай, ведь ее муж и отец наверняка скоро прибудут. Дурак этот Софронов — стрелять по ним Ермул-паша, конечно, не станет!

Над холодным зимним Кавказом висит в белесом тумане луна. Еле слышно мурлычут ручьи, чуть схваченные первым морозом, подо льдом убегают в полноводный Сулак и дальше, и дальше — до самого моря.