Три поворота коридора

Annotation

Немного личной жизни командующего отдельным Кавказским корпусом генерала А.П. Ермолова. Исторический рассказ из серии рассказов "Генералам двенадцатого года".

Мила Сович

Мила Сович

Три поворота коридора

О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с

мест они не сойдут,

Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд.

Но нет Востока и Запада нет — что племя, родина, род,

Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?

Р. Киплинг «Баллада о Востоке и Западе»

Потрескивает фитилек в масле, коптит чадно, колеблется — то присядет огонь, то снова взовьется, освещая полупустые углы, отражается в мелких стеклах. Старая Маржанат с кряхтением ходит по комнате, сворачивая ковры и прибирая посуду.

— Может, ты все-таки что-нибудь съешь?

В ответ ей — ни звука. Черной тенью сидит на ковре молодая кумычка, поджав ноги в башмаках поверх чувяков и зашпилив платок у лица. Дикий блеск отражается в огромных миндалевидных глазах, когда горящая плошка выплевывает очередной пучок искр. Так она уже просидела полдня — с того мига, как втолкнули ее в комнату казаки и с хохотом и угрозами велели сидеть тихо. Дорогая шуба, как подбитые крылья, расстилается по полу. Смуглые руки в браслетах неподвижно удерживают скомканную ажурную шаль поверх чепчика-чутху. Длинные пальцы унизаны кольцами.

Маржанат пленницу жаль, но спиной к ней она старается не стоять — кто знает, что на уме у этой горянки?

За окном поют — русские молятся у палатки походной церкви. Перебивают пение отзывы часовых — не иначе, корпусный командир сам, лично, обходит посты. В богатом каменном доме одновременно и зябко, и душно — в горах зима, а здесь, в Шамхал-Янги-Юрте, все еще глубокая осень.

Маржанат смотрит искоса, но черная тень неподвижна. Только ярче блестит огонь в широко раскрытых глазах, будто женщина собирается плакать. А ведь лучше бы плакала…

— Как тебя хоть зовут? — вздыхает старуха.

Тишина. Но Маржанат ответ знает.

— Послушай, Тотай…

Дикие глаза просыхают мгновенно, становятся строже и равнодушнее. Спина под шубой выпрямляется гордо, и смуглые пальцы плотнее сжимают узорную ткань, даже скрипнули кольца — так крепко она стиснула руки. Быстрый взгляд — как у пойманной хищной птицы, движение головы — и снова она неподвижна.

На женской половине тишина. С тех пор, как русские встали на зимовку в Шамхал-Янги-юрте, в этом доме здесь никого, одна только старая Маржанат да теперь — вот эта Тотай. Ковры свернуты, убрана и вся посуда. Маржанат свободна и может заняться Тотай — у нее есть прямой приказ.

Но Тотай не ест и не пьет и за полдня ни на волос не изменила положения. Старуха видела, как ее привезли во двор уздени таркинского шамхала, перебросив

через шею коня, точно подстреленную козу. Как снимали ее казаки и тащили под руки и как она силилась отворотить под сбитым платком лицо и рвалась из безжалостных крепких рук, но все молча, ни разу не издав ни звука.

На дворе потом долго ругался сын шамхала Альбору, поминая, как визжала пленница в голос, пугая коней горным эхом, как царапалась и кусалась, как хотела схватиться за ружье, и только чудом удалось завернуть ей на голову шубу, чтобы совладать и все-таки увезти.

Протащив по коридору на женскую половину, казаки запихнули ее сюда, толкнули на ковер и велели быть тихо. И Тотай сидит тихо, но тишина в комнате аж звенит от ее молчания.

— Послушай, Тотай…

Далеко за углами коридора протяжный скрип двери и тяжелая уверенная поступь хозяина. Маржанат, немного поколебавшись, отходит к окну — она маленькая и старая женщина, в Шамхал-Янги-юрте от русских не видали ничего, кроме добра, и теперь она служит у них… Но глаза у Тотай расширяются на пол-лица, и пальцы судорожно комкают шаль, а вторая рука опускается к поясу. Неужели у нее осталось оружие? Ничем оно ей сейчас не поможет…

Хозяин дома, русский генерал, командир Отдельного Грузинского корпуса, пригибается со свечой в дверях, будто кланяясь. На повседневном мундире тихо звякают орденские кресты, шашку местной работы он свободной рукой прижимает к бедру, перешагивая порог блестящими военными сапогами. Сложением и ростом он мог бы поспорить с любым из здешних медведей, и такие же маленькие, как у медведя, только серые, его глазки обводят комнату цепким взглядом.

— Не уходи, Маржанат, — он недурно говорит по-кумыкски, обучился за несколько лет. — Я хочу, чтобы ты все слышала.

Старуха только вздыхает — она не хочет этого слышать. И видеть не хочет. Но затравленный взгляд диких глаз на миг отрывается от лица генерала — Тотай не просит помощи, но больше здесь нет никого.

— Я слушаю, Ермул-паша, — Маржанат остается.

Ермолов молча шагает вперед, оберегая ладонью пламя свечи, и смотрит прямо в глаза Тотай, раскосые и горящие.

Шипение разъяренной змеи доносится из-под шали, в смуглой руке взлетает небольшой кинжал.

— Не подходи, Ермул-паша! Не подходи, я убью! — голос Тотай срывается в визг. Охраны здесь полный дом, и убить она может разве только себя, и то — вряд ли успеет…

Ермолов отдает свечу Маржанат и стоит, склонив голову и скрестив на груди могучие руки. Должно быть, русский счел бы его позу угрозой — взметнувшись против него на ковре, Тотай мала, как распушившийся храбрый воробушек. Но у кумыков князь не должен сидеть в присутствии женщины, и она умолкает — враг оказывает ей уважение. Опускается блестящая сталь, тихо стукнув, кинжал падает на ковер.

Плошка с маслом почти догорела, углы комнаты тонут во мраке.

Заговаривает Ермолов по-русски, спокойно и медленно, только голосом его можно резать шелк, как подлинной гурдой, клинками которых славятся кумыкские оружейники.