Три приоткрытые двери. Исторические зарисовки
Шрифт:
– А ты не сомневайся.
Волконский перестал возить палкой по земле и воткнул её твёрдо, словно точку поставил.
– Намедни сам, как сказал? Что не по своей природе делается – то ложь. Не захотел по лжи жить – молодец! И забудь про сомнения
– Не могу, Сергей Григорьевич. Слишком многие из нас знамя сделали. Боюсь, пойдут они с этим стягом дальше нас, и сделают хуже. Я потому и пишу в своих записках всё, как было. Может, поймут.., может одумаются.
С ласковой жалостью Волконский скосил на него глаза.
– Не одумаются, князюшка, не жди. Бог даст, забудут. Но, боюсь, бездельников у нас всегда многовато было, и они не читают – они сами пишут, без сомнений и душевных терзаний. Извольте нынешний
Волконский вдруг задохнулся, сморщил лицо, как от боли, но всполошившемуся Трубецкому замахал побелевшей ладонью, дескать, всё в порядке, бывает. Потом перекрестился и облокотился о палку уже двумя руками.
– Пустое всё, Сергей Петрович. Идём уже в дом, тут тоже зябко. А ты, – поклонился могиле, – прости нас за всё, Александр Христофорович. Много ты понимал, о многом догадывался, сочувствовал… Сами мы тебе не дали иным быть, за то и каторгу получили. И спасибо за то…
* * *
На другой день Трубецкой уезжал.
Прощались не долго, читая в глазах друг друга, что больше не увидятся. Куда дольше смотрел потом Сергей Петрович через окно своей кибитки на статную патриаршию фигуру Волконского. А когда ничего не стало видно, перед глазами снова замелькали по стеклу морозные иглы зимы двадцать пятого года, и чей-то голос скороговоркой зашептал рядом: «Ужас, князь! Какой ужас!».
«Нет, Сергей Григорьевич, – подумал Трубецкой, мысленно проговаривая то, что так и не сказал при прощании, – и ты терзаешься, и я не перестану. И не потому, что слабы оказались или глупы, а потому, что изо всего предложенного жизнью, воспитанием и образованием, которое считали блестящим, выбрали бунт, осуждение и меч карающий. И стоять мне теперь вечно перед тем окном в Сенате, и вечно слушать про то, какой ужас теперь начнётся!».
Он откинулся на жёстком сидении, прикрыл глаза и задремал в мерном покачивании.
За кружевной шторой искрило под солнцем море, лёгкие лодочки разморённо скользили с волны на волну под чей-то тенор, выводивший незамысловатые фразы о «белла вита», и милое лицо Катерины Ивановны светилось счастьем. Вчера доктор клятвенно заверил, что рожать детей юная княгиня может, и, если поддаться страстному итальянскому солнцу, песням и неге, которая словно разлита в тени всех этих кипарисов, то уже к ноябрю можно ожидать добрых вестей.
Нежная
Рука отпускает книгу. «Конечно, пойдём!»…
Качаются лодки, всё залито солнцем, и про «белла вита», поёт чей-то тенор…
5
Общество, основанное в Кёнигсберге в 1808 году с целью восстановления патриотического духа нации после поражений в наполеоновских войнах. Идеи, изложенные в уставе общества оказали большое влияние на будущих декабристов.
День и жизнь Афанасьевых
Фаина Фёдоровна и Николай Ефимович Афанасьевы. Фото из личного архива.
9 мая 1965 года Николай Ефимович Афанасьев встал раньше всех.
Он умылся, побрился, аккуратно расчесал седеющий венчик волос на затылке, вздохнул, вспомнив молодые годы, когда, из-за ранней лысины, брился совсем наголо, вышел на кухню и с удовольствием открыл холодильник.
Хорошо!
Вот ведь, не думали, не гадали – шутки ради попросили трехлетнюю внучку Манюню вытащить лотерейный билет, а оказался холодильник! Удобнейшая, надо сказать, штука, не то, что раньше. Теперь не надо бояться, что купленное заранее мясо подпортится в начинающейся майской жаре. Да и всё остальное тоже лежит себе, полёживает, аппетитное, почти свежее – только успевай готовить!
Николай Ефимович вытащил кастрюлю, приоткрыл крышку, потянул носом. Ах, до чего же пахнет отменно! После завтрака и до начала парада надо всё это в духовку и к приходу гостей оно так протушится, что все пальчики оближут! Из такой вырезки грешно сделать плохо! Её знакомый продавец из «придворного» мясного отложил ему, как подарок к празднику – знает, что Николай Ефимович любит готовить. И, что важно, умеет. И ещё, конечно же, из уважения к Фаине Федоровне…
Это она – супруга-красавица все окрестные магазины назвала «придворными». На первом этаже соседнего дома и рыбный, и мясной, и булочная с длинными металлическими лопатками на веревочках, чтобы проверять – свежий хлеб на полке или не очень. А хлеба всякого много – по всей стене деревянные наклонные полки, плотно заложенные и белым, и черным, и обдирным, и нарезным, и с маком…
Хорошо!
А за угол завернешь, и там, в другом крыле этого дома, выплывшего словно корабль на край широкого перекрестка, прямо сразу и овощной. Со вкусным запахом солений по одну сторону и грохочущей в стальном желобе картошкой по другую. Внучка Манюня обожает смотреть, как дородная продавщица в надменной пунцовой помаде дергает за тайную ручку под весами и внизу прилавка из квадратного косого окошка валятся в подставленную авоську отмерянные килограммы картофеля…
Николай Ефимович засучил рукава, надел фартук жены и достал огромную коричневую гусятницу с крышкой.
Гостей сегодня много будет.
Осторожно, как будто боялся что-то испортить, начал перекладывать содержимое кастрюли, выравнивая его ложкой, одновременно приправляя любимым перцем и любуясь результатом словно художник. Красота получится, а не блюдо! Плита с духовкой теперь газовые, не надо больше топить углем, как пару лет назад…
Хорошо!
На пороге кухни появилась сонная Фаина Федоровна.