Три прыжка Ван Луня. Китайский роман
Шрифт:
Златоглавый монастырь смотрел подведенными черным глазами-окнами вслед удаляющемуся священному каравану — как вдова, у которой от холода замерзают на ресницах слезы.
Третий — на мой взгляд, наиболее показательный — момент. Философия даосизма (и восточные философии вообще) проникнута идеями терпимости к другому, отказа от эгоистического «я». Эти же идеи составляют главное содержание дёблиновского романа. Я приведу два отрывка из даосских трактатов, где сформулированы(в первом случае — в форме притчи) те представления, которые Дёблин в «Ван Луне» сумел выразить стилистическими средствами, самой тканью повествования:
Четыре человека — Сговорчивый, Самовластный, Захватчик и Одиночка — бродили вместе по свету. Каждый из них следовал своим склонностям, и до конца дней своих они не взглянули друг на друга. Каждый из них считал себя отвечающим своему времени. [409]
«Я» — это также «не-я», «не-я» — это также «я». У «я» свои правда и неправда, у «не-я» также свои правда и неправда. Действительно ли существует различие между «я» и «не-я»? Действительно ли не существует различия между «я» и «не-я»? [410]
409
«Лецзы» (пер. Л. Позднеевой), Дао, с. 114.
410
«Чжуанцзы», Дао,
Точно так же, как это сделано в первом примере, Дёблин кладет в основу текста не сюжет, но принцип со-существования разных персонажей, каждый из которых выражает определенные взгляды и, по сути, считает именно себя «отвечающим своему времени». Каждому из них он дает возможность обстоятельно эти взгляды обосновать, и каждоеобоснование выглядит вполне убедительным. Более того, каждый из центральных персонажей романа действительно хочет блага, готов на любые жертвы ради достижения своейблагой цели и в этом смысле является персонажем идеальным [411] . Парадокс «Ван Луня» заключается в том, что страшная трагедия имеет своим источником исключительно нежелание — или неспособность — этих идеальных персонажей понять друг друга.
411
Вот как, например, это выражено применительно к императору:
«У императора была жесткая, однако не чуждая справедливости рука»; «Когда в дни перед жертвоприношением Небу он постился и на его неподвижном лице остро посверкивали глаза, все — и слуги, и священнослужители, и ближайшее окружение — знали, что этот человек ничего не делает только для видимости. Ему хватало единственного взгляда, чтобы обнаружить механическое, рутинное в ихдействиях. Цяньлун молился по-настоящему, с ужасающей серьезностью — как и подобает Сыну Неба».
Чтобы дать своим персонажам возможность высказаться, выразить себя, Дёблин создает полифонический роман (в самом буквальном смысле: полифония есть «вид многоголосия… основанный на равноправии составляющих фактуру голосов» [412] ) и использует (или открывает самостоятельно, впервые) самые изощренные средства из арсенала философского романа двадцатого века:
(поток сознания)Стягивающие тело конвульсии, ощущения внутренней опустошенности и головокружительного заглядывания в бездну, состояния упругой просветленности сменяли друг друга. Давящая усталость куда-то улетучивалась. И всплывали белые стены родного монастыря, матовым золотом вспыхивали его крыши. Покойный далай-лама быстро проходил мимо под своим зонтом. Только бы совладать с этими образами, опомниться, опомниться! Короткая передышка в белых залах. Люди, сколько же их — на верблюдах, повозках, тысячи падающих ниц людей. Монастырские ворота, паланкины, гонги. Помощь на море, большие лодки, малые лодки. Он — гигантский, бесплотный — волочил за собой свое Тело Излучения с фосфоресцирующим шлейфом, был столпом высотой до неба, который медленно поворачивался вокруг собственной оси. Никакой дрожи он больше не чувствовал. И вообще не знал, его ли это ощущения — то, что он сейчас испытывает, — или же ощущения других, многих, неисчислимых сознаний. […] ( панчэн-лама).
(коллективный поток сознания, выраженный через несобственную прямую речь [413] )Все хотели подробностей, подробностей, подробностей. Что же это, как же это, почему?
(изображение поэтапного созревания образа-мысли в больном сознании; несобственная прямая речь)Вдруг пять сабель рассекли воздух в десяти шагах от него — там, куда он смотрел. И все смешалось в сером облаке пыли.
Су Гоу, его добрый и рассудительный брат, лежал — неспасенный — на улице.
Су Гоу был его братом.
Су Гоу не удалось спасти.
Су Гоу лежал на улице.
У стены.
«Где же эта стена?»
Его прижали к побеленной стене. Су Гоу хотел закончить кое-какие дела. Продать дом; и посоветоваться с муллой; насчет нового места жительства. Он хотел всего лишь пройти вдоль стены. Почему же Су Гоу — его брату — помешали? Ему [Ван Луню] было жарко, и его знобило.
(абсурдистский диалог: персонажи, по существу разговаривающие на разных языках)«Все, о чем говорит августейший повелитель, звучит превосходно. Но августейший повелитель вовсе не нуждается в помощи жезлоносного ламы. Повелитель сейчас просто выныривает из сансары — после того, как услышал зов».
«Я — император, и я не живу в сансаре. Я не хочу идти по путям, которые ведут к Будде; моя империя прекрасна, она никогда не казалась мне — и сейчас не кажется — адом. Палдэн Еше, не будьте же глухи ко мне, умоляю вас!»
«Пусть Цяньлун не будет глухим! Как еще может происходить пробуждение в человеке, если не таким вот образом — через беспокойство, страхи, ночные бдения, стискивание рук, взывания на все четыре стороны света…»
412
БСЭ, т. 20, с. 227.
413
О несобственной прямой речи см.: В.Н. Волошинов (М.М. Бахтин). Марксизм и философия языка.М.: Лабиринт, 1993; С.Н. Бройтман. Историческая поэтика.М., 2001, с. 283–306. Очень интересный пример анализа функций несобственной прямой речи в конкретном тексте — статья Н. Павловой «Форма речи как форма смысла: „Процесс“ Фр. Кафки» (в: Н.С. Павлова. Природа реальности в австрийской литературе.М., 2005, с. 148–168). В этой статье кратко характеризуются случаи использования несобственной прямой речи немецкоязычными авторами начала двадцатого века (первым немецким автором, употребившим — в 1901 г. — несобственную прямую речь, был Томас Манн).
В ряду других голосов (наряду с голосами буддизма, конфуцианства, даосизма) порой звучит голос самого Дёблина — врача, социолога, человека двадцатого столетия. Он дает своютрактовку событий, пользуется характерной для его современников (отчасти научной, отчасти журналистской) лексикой:
Они [бродяги] были общительными людьми, с особыми представлениями обо всем на свете, хорошо знали жизнь и во многих отношениях превосходили средний уровень других, законопослушных жителей империи. Среди них едва ли нашлось бы хоть пятеро, которые не казались бы себе гонимыми и не считали бы, что действуют не по собственной воле, а под давлением внешних обстоятельств.
Сотни и сотни людей сгрудились под знаменем «Расколотой Дыни»; но никто не готовил для них переправу к чаемому прибежищу, никакая тихая гавань не ждала этих исстрадавшихся отщепенцев. И происходившее нельзя было назвать иначе как бессовестным обманом, злодеянием. Потому что их всех вели на бойню — на бойню, а отнюдь не в Западный Рай.
Священнослужители, высочайшее благо мира, явились среди бедняков, которые на свой дилетантский ладстремились достичь — гораздо более кратким и горестным путем — Небес Блаженства.
Чжаохуэю подчинялись пользующиеся дурной славой ветераны джунгарской войны, в свое время огнем и мечом опустошившие долину Или; власти не отваживались распустить эту армию солдат-убийц[…].
В одном случае Дёблин прямо вступает в полемику с даосизмом:
…Ибо тот, кто несет в себе Дао, не хочет видеть, не хочет ощущать вкус, не хочет слышать. Предательски отвергает собственное тело.Воспаряет над
Так и было. Темный, жаркий молитвенный хмель овладел Монгольским городом. Одержимые эти хмелем телесные оболочки недвижимо сидели на улицах — немые, слепые.
А иногда проявляет свои человеческие эмоции —употребляет эпитеты вроде «поразительный», «гигантский», «чудовищный», «ужасный», вставляет в текст романа реплики-комментарии, выражающие его возмущение или удивление:
И он [Ма Ноу] принудил себя и их обернуться, издали, через лессовую равнину, наблюдать, как бандиты насильничают над братьями и сестрами, глотать этот горький яд. По его указанию братья — что было неуместно и глупо— запели. […] Потом столпились вокруг коленопреклоненных — возносивших хвалу насилию? — вожаков.
Вот и сейчас у Ма было чувство, будто судьба склонилась перед его волей, и он нерешительно заигрывал с представлением — на самом деле таким смехотворным! — что каким-то непостижимым образом его собственный путь совпал с путем Дао.
В предгорьях Тайханшаня происходило нечто удивитедьное, сказочное — наивное, как народные песни.
Все это не случайные описки, а свидетельства того, что сам Дёблин присутствует в тексте как персонаж, как участник диалога [414] (что, собственно, выражено уже в предисловии: «Я [Дёблин] хочу принести ему [Лецзы] поминальную жертву…»). Интересно, что этот персонаж-Дёблин несколько раз однозначно осуждает Ма Ноу, из-за своего тщеславия загубившего многие человеческие судьбы, но такая оценка релятивизируетсястоль же вескими аргументами Ван Луня, который уже после смерти своего друга восхищается тем, что Ма Ноу до конца остался верным идее у-вэй, или субъективными ощущениями Ма Ноу, в целом совпадающимис ощущениями его приверженцев:
414
Позже, в статье «Структура эпического произведения» (1929), Дёблин напишет: «Вправе ли автор в эпическом произведении говорить наряду с другими ( mitsprechen), вправе ли он впрыгивать ( hineinspringen)в тот мир? Ответ: да, он вправе, и он даже должен, обязан. Мне вот сейчас припомнилось, чт о это такое, чт о сделал Данте в „Божественной комедии“: он сам прошел сквозь свою поэму, сам простукивал своих персонажей [как простукивает больного врач: hat beklopft — Т.Б.], сам вмешивался в события, и не играючи, а на полном серьезе…Он принимал участие в жизни своих персонажей. Он как царь Давид танцевал перед победоносным войском своих героев». Здесь и далее статьи Дёблина цитируются по изданию: Alfred D"oblin. Die Vertreibung der Gespenster.Autobiographische Schriften. Betrachtungen zur Zeit. Aufs"atze zu Kunst und Literatur. Berlin, 1968.
Время, проведенное у болота Далоу, подарило секте все, о чем она могла мечтать, — восторг, трепетное упоение, счастье. Но только здесь, «на Острове», братья и сестры получили надежное убежище. Это было наивысшим достижением Ма Ноу. [ Курсив Дёблина].
Второй приведенный выше пример из китайского трактата раскрывает характерное для Востока представление об отсутствии четкой границы между «я» и «не-я». Мне представляется, что роман о Ван Луне вообще невозможно понять вне этой концепции, вне осознания того, что Дёблин искал пути преодоления западного индивидуализма [415] . На структурно-стилистическом уровне это выражается в очень широком использовании несобственной прямой речи [416] (во всевозможных комбинациях — с обычным повествовательным текстом, с косвенной речью, с диалогом). Границы между репликами отдельных персонажей, между этими репликами и авторским комментарием, между мыслью-ощущением и произносимыми вслух словами Дёблином намеренно стерты. «Всезнающего» автора в «Ван Луне» нет, но читатель постоянно переносится вовнутрьто одного, то другого сознания (иногда — многократно на протяжении одного диалога, так же быстро, как сменяются реплики), учится видеть происходящее глазами другого, других— а может, и весь роман в целом допустимо интерпретировать как медитациюДёблина, переживающего на себе процесс обучения умению вчувствоваться, вжиться в другого [417] . Этот прием настолько необычен, что хотелось бы разобрать несколько примеров его применения. Вот традиционный, казалось бы, рассказ о диалоге между Ван Лунем и бонзой:
415
Противоположная моей точка зрения выражена в недавно защищенной магистерской диссертации Александра Ассизи (Университет им. Марка Блоха, Страсбур) «Я и его деятельность в романе Альфреда Дёблина „Три прыжка Ван Луня“». По мнению автора работы, главная идея романа заключается в том, что человек должен защищать свое «я» от политического угнетения (третий «прыжок»), а образ Вана совпадает с представлениями самого Дёблина об идеальной личности. См.: Das Ich und sein Handeln in Alfred D"oblins «Die drei Spr"unge des Wang-lun»(Zusammenfassung der Magisterarbeit) — в Интернете.
416
Несобственная прямая речь как раз и отличается от прочих форм высказывания тем, что ее основа — «не аналитическое расчленение „я“ и „другого“, а их изначально нерасчленимая интерсубъектная целостность» (Бройтман, Историческая поэтика, с. 291).
417
Постоянные перемещения «фокуса» в «Ван Луне» (вовнутрь разных сознаний) напоминает описание одного из классических буддийских духовных упражнений в книге Александры Давид-Неэль: «…ученик, выбравший предметом созерцания дерево, забывает свою человеческую природу и ощущает, будто его тело — жесткий, негнущийся древесный ствол с ветвями […] Затем уже в качестве дерева, ставшего субъектом, он должен созерцать сидящее перед ним человеческое существо, ставшее объектом, рассматривать его и изучать во всех подробностях. После этого, переместив свое сознание в сидящего человека, он снова начинает рассматривать дерево, затем в качестве дерева будет опять созерцать человека. Чередующееся перемещение из субъекта в объект и наоборотповторяется столько раз, сколько потребуется. […] Такая тренировка дает возможность испытывать состояния, совсем отличные от обычно нам свойственного, позволяет выходить из условных границ, поставленных нами самими нашему „я“ и, как следствие, ясно постигнуть, что „я“ не существует» (А. Давид-Неэль. Мистики и маги Тибета.М., 1991, с. 190–191; курсив мой. — Т.Б.).
Увидав степенно приближающегося Вана, бонза почтительно кинулся ему навстречу, поблагодарил за богатое пожертвование в пользу утонувших, спросил, как себя чувствует его — очевидно страдающий от какого-то недуга — благодетель. Затем с самым серьезным видом прибавил, что вверенный ему храм переживает трудные времена. В этом спокойном квартале объявилась коварная разбойничья банда, взимающая мзду с бедного Xань Сянцзы и его скромного слуги Доу Цззня( так, значит, звали бонзу [418] ). Ван, глядя на собеседника сверху вниз, с интересом выслушал эту историю и после глубокомысленной паузы спросил, как мудрый Доу Цзэнь намеревается обезопасить себя от преступников.
418
В книге подчеркнуто.