Три прыжка Ван Луня. Китайский роман
Шрифт:
Тут вдруг залаяли собаки, зрители отпрянули; какой-то сумасшедший в оленьей маске перемахнул через низенькое ограждение и подбежал к солдатам, выстроившимся перед веревочной планкой для прыжков, — за ними надзирал молодцеватый дусы.Собаки — их было не меньше тридцати — протискивались между ногами босых солдат, которые, хихикнув, делали шаг в сторону или же с бранью отбивались от зверюг. Дусы,проорав что-то, кинулся за нарушителем спокойствия, но тот хлестнул его по уху смешным детским кнутиком, странно подпрыгнул, нахлобучил на него свою маску, рывком притянул к себе — и отшвырнул на землю.
На площади стало удивительно тихо, все слышали только стоны и хрип упавшего. Никто и опомниться не успел, как жуткий незнакомец (теперь без маски) смешался с толпой зрителей; еще пару раз тявкнули собаки, и он исчез. Псы, повизгивая, бегали по песку вокруг вздрагивавшего тела дусы,обнюхивали его. Солдаты отогнали их камнями. И сорвали с дусытяжелую оленью голову.
Лицо дусыпочернело и отекло. Его удавили, сломав шейные
На зрителей обрушились удары кнутов, но проку от это было мало; собачья стая рассеялась по ближним переулкам. Матери хватали и прятали детей, чтобы те не попали под нога бегущих солдат.
Но и беготня ничему не помогла. Как и попытки разогнать толпу В конце концов один из солдат нашел игрушечный кнут; это тоже не помогло — из соседних домов тотчас принесли другие такие же, дети погоняли ими своих деревянных осликов.
К полудню по всем рынкам, улицам и лавкам, по чайным, корчмам и постоялым дворам — вплоть до самого ямэняЦзинаньфу — разнеслась весть, которая чуть позже выплеснулась через городские ворота, достигла просяных полей, и огородов, и даже темных холмов за рекой; не кто иной, как Ван Лунь, сын рыбака из Хуньганцуни, известный в Цзинани плут, был тем человеком, который, переодевшись судьей провинции, освободил старого Су Гоу и двух его сыновей; именно он обманул даотая,набрав бродяг и преступников с гор Таншаня и дав им одолженные в ломбарде лакированные щиты; именно Ван Лунь только что отмстил за смерть своего названого брата Су Гоу командиру карательного отряда. В оленьей маске, которой он прежде пугал на рынках наивных женщин, Ван Лунь среди бела дня, на площади Ваньцзин, задушил командира батальона — прямо на глазах у его солдат.
о котором внезапно заговорил весь город, в тот же полуденный час устало поднимался по горным тропам. Обойдя ущелье, он прилег отдохнуть, даже не ощущая спиной острых камешков. Он лежал без движения, не поднимая отяжелевших рук, на самом солнцепеке. В сущности, он просто тянул время — да еще прощупывал себя, пытаясь определить, все ли теперь хорошо, все ли он сделал правильно.
В последние недели он испытывал невыносимую душевную боль. Она гнала его, заставляя перемещаться от какой-нибудь хижины к скале и обратно; четыре дня он вообще ничего не ел и не пил: забывал о пище, потому что постоянно стремился куда-то, слепо кружил вокруг одного и того же места. Когда жажда усилилась, он даже и не подумал, что мучается от недостатка воды; но был уверен, что это растет в нем — и жжет его грудь — горе. Часто ему хотелось раздобыть где-нибудь новые вещи: ведь с него содрали, мерещилось ему, и старую одежду, и саму кожу. Его злило, что он утратил волю, не может решиться ни на что, а только бродит без дели. Он чувствовал себя так, как когда купался на дальней отмели Хуньганцуни в момент начала отлива: только что его вынесли на берег сильные волны, и вот они уже тащат его, слегка покачивая, назад по песку; все дальше и дальше отступает прозрачная вода; его загорелая грудь почти высохла, пальцы ног выглядывают из воды. Море обнажило ему руки и бедра: он, покрытый каплями, лежит на влажном песке и должен упираться, чтобы его не увлек за собой поток.
Теперь ничто уже не могло его увлечь. Он десятки раз поднимал руку, отводил ее в сторону, но не был способен по-настоящему размахнуться и нанести удар.
Перед глазами вновь и вновь вспыхивал блеск сабель, настолько яркий, что Ван невольно смаргивал.
Он прятался от нищих, воров и скупщиков краденого. Не знал, как отвечать на их вопросительные взгляды.
Су Гоу погиб: его убили.
Ван ощущал неподъемную тяжесть горя — на затылке, на языке, во впадинке на груди. И он нарочно, по собственной воле дал своим мыслям новое направление, направил их на идею мести, никак не связанную со страданием, — чтобы исцелить и освободить себя. Он подзадоривал самого себя: основания для мести имелись. Но он не верил себе, не смел себе верить.
И отчаяние от борения с собой перерастало в озлобление против дусы, который и был настоящим виновником случившегося. Он, Ван, боялся дусы, как испугался в тот роковой миг блеска его сабли. Однако гнев, с каждым часом победоносно и властно нарастая, преодолевал страх. Томление бесчувственного тела превратилось в нечто другое — томление слепой, но уверенной в себе ненависти. Дни уже не казались такими нескончаемыми, и вот однажды ночью он пробежал по сонным улицам Цзинани, чтобы навестить своего друга Доу. Когда он стучал к нему в дверь, он еще не думал об оленьих рогах. Но внезапно ему вспомнилась веселая маска, и мелькнула мысль, что все, с ней связанное, — в далеком прошлом; в тот же миг он почувствовал, как его мускулы напряглись; маску ведь можно напялить на голову дусы, задушить его, отбросить мертвое тело прочь. Хорошая идея. Ван был счастлив. Напялить маску на дусы,а самому потом — прочь. Напялить — и сразу прочь, прочь.
Так он потом и осуществил убийство — радостными, движущимися словно в бреду руками.
Теперь он лежал на гнейсовом щебне, недоверчиво и холодно прощупывал себя, пытаясь понять, все ли хорошо, довольно ли того, что он сделал.
Когда через несколько часов Ван поднялся, он был спокоен. Как будто внутри его грудной клетки что-то наконец заснуло, забаррикадировав выход шкафами и столами.
Стемнело. Серп месяца завис над острым краем скалы. Ван вскарабкался выше и решил заглянуть в попавшееся ему по дороге разбойничье логово — деревянную хижину-развалюху, которая ютилась под скальным козырьком. Хижина оказалась пустой.
Но вскоре вернулись, неся фонари, пятеро ее обитателей. Они уже слышали про подвиг Вана и теперь были горды тем, что он к ним пожаловал. Один из разбойников, зобастый и кривоногий, протянул ему, отвязав от шнурка на своей груди, флакон с настойкой женьшеня. Они болтали о молодцеватом дусы, имитировали прыжок Вана, подскочившего, чтобы его задушить, — насколько
Разбойники тотчас побежали куда-то, разделившись на две группы, и вскоре к хижине стали стекаться другие бродяги, жившие ниже по склону. Мелькали белые бумажные фонари. Люди вели себя тихо, будто и в самом деле находились в доме умершего, чей покой нужно оберегать. Все чинно пили вино.
С поникшими плечами и оцепенелым взглядом Ван, словно вдова, сидел на глинобитном полу рядом с деревянными носилками, на которых лежал продолговатый ком тряпья — грубая матерчатая кукла [51] . Ван достал нож, отрезал прядь своих распущенных волос, опустил ее на кучу тряпья [52] . Старший из бродяг — придурковатый и неопрятный, но добродушный увалень с беззубым ртом — семенящими шажками приблизился к носилкам и положил кукле на место рта обернутый красной бумагой лист чая [53] . Затем связал «умершему» голени шарфом из разорванных на полосы штанин, чтобы он не вставал из могилы, а покоился в мире [54] . Было тихо, тишину нарушали только звуки трещотки, какой-то скрежет, шорохи; на шесте перед хижиной колыхался, колеблемый теплым ветром, большой кусок мешковины: приманивал дух умершего [55] .
51
…рядом с деревянными носилками, на которых лежал продолговатый ком тряпья — грубая матерчатая кукла…Такой способ захоронения — в случае отсутствия тела — в Китае считается возможным. Он называется чжао-хунь-цзан,«погребение, манящее душу умершего». См.: Грубе, Духовная культура Китая,с. 209.
52
Ван достал нож, отрезал прядь своих распущенных волос, опустил ее на кучу тряпья.«Непосредственно после наступления смерти родственники умершего отрезают немного волос со своей головы и кладут их в руку мертвецу. Этот элементарный прием означает, что остающиеся желают быть связаны с покойником и в будущем воскресении его» ( там же,с. 203).
53
…на место рта обернутый красной бумагой лист чая.«В Пекине принято класть на губы мертвецу чайные лепестки, завернутые в красную бумагу» ( там же,с. 204).
54
Затем связал «умершему» голени шарфом из разорванных на полосы штанин, чтобы он не вставал из могилы, а покоился в мире.Считалось, что, если этого не сделать, покойник может превратиться в вампира: там же.
55
…колыхался, колеблемый теплым ветром, большой кусок мешковины: приманивал дух умершего.Имеется в виду т. н. «сопровождающее душу знамя», которое прикрепляют к высокому шесту, поставленному перед домом, где случилась смерть: там же,с. 205.
Придурковатый увалень отвесил поклоны на все стороны света, потом, подпрыгивая и воздевая руки, призвал Яньло-вана [56] , владыку Преисподней, и препоручил ему отправляющегося в его владения духа. И все собравшиеся в хижине молодые и старые бродяги подумали в тот миг о празднике пятнадцатого дня седьмого месяца [57] , когда маленькая лодка Яньло-вана плывет вниз по реке, Владыка демонов — в черном одеянии, подбитом тигровой шкурой, в фартуке и сапогах из таких же шкур [58] — держит в руках трезубец; из-под короны на его голове выпрастываются во все стороны черные всклокоченные космы. А сопровождают его маленькие забавные демоны: один в четырехугольной шапке, один — с головой быка, один — с головой лошади, и еще десять толстощеких багроволицых демонов ада, красующихся перед возбужденными зрителями.
56
Яньло-ван— китайское имя буддийского бога смерти и повелителя мертвых Ямы.
57
…о празднике пятнадцатого дня седьмого месяца…Речь идет о буддийском празднике День Душ (кит. Юланъбэйхуэй),когда проводились ритуалы главным образом для бесприютных духов, то есть для духов тех, кто умер вдали от дома или не имеет никого, кто осуществлял бы для них культ предков. Дёблин здесь воспроизводит во всех деталях описание этого праздника из книги В. Грубе «Пекинские народные обычаи» (Wilhelm Grube. Zut Pekinger Volkskunde.В., 1901, S. 78–80).
58
… в черном одеянии, подбитом тигровой шкурой, в фартуке и сапогах из таких же шкур…Согласно даосским представлениям, ад обслуживали писцы, чиновники и палачи, одетые в халаты, подбитые тигровой шкурой, — это свидетельствовало об их свирепости.