Три птицы на одной ветке

Чуманов Александр Николаевич

С ней же — последней папиной женой — дети были исключительно приветливы, даже милы, что доказывало их наследственную особенность, а больше ничего не доказывало, дети знали — папа не вечен, и очень рассчитывали, что после его неминуемой смерти им что-нибудь может перепасть, если правильно строить отношения с будущей вдовой.

Забегая вперед, скажем, что после смерти отца им изменит выдержка, и они незамедлительно, притом в категорической форме, станут требовать долю. И Алевтина Никаноровна, более всего не терпящая бесцеремонности со стороны совершенно чужих людей, ответит категорическим отказом, хотя прежде, думая про них, предполагала проявить свою обычную широту.

Таким образом,

детишкам директора не достанет терпения совсем чуть-чуть, однако данное «чуть-чуть» и решит все дело.

Обездоленные сироты — к тому времени, разумеется, вполне взрослые люди — даже попытаются судиться с «циничной и коварной старой ведьмой», да ни черта им не выгорит, несмотря на юридические дипломы да должности в соответствующих органах. Вот же были времена…

Конечно, рано или поздно Алевтине Никаноровне пришлось бы тайком нарушить строгий запрет мужа, но нарушать ничего не пришлось. Бравый директор со злокачественной болезнью боролся недолго и вскоре отошел в мир иной.

Алевтина Никаноровна похоронила его по высшему разряду того времени — высокое мраморное надгробье с большим портретом и двумя датами, правда, без банальных приписок-памяток живым, а также литая чугунная оградка, а также, само собой, скамейка и столик — место для преданной подруги «красного директора».

Какое-то время шла своеобразная война между ней и обиженными сиротами, своеобразное состязание — кто пуще скорбит. Если Алевтина Никаноровна навещала могилку после них — она тщательно изничтожала следы их пребывания, выкидывала цветы, пусть даже свежие совсем, а взамен ставила свои. Если же дети появлялись чуть позже — ведь дни посещения были для всех общими — аналогичную пакость проделывали они.

Впрочем, довольно скоро им эта глупая война, кажется, надоела. Поскольку ничего, кроме морального удовлетворения, дать не могла. Окончательной победы в обозримом будущем не сулила, а вдобавок требовала известных материальных затрат, что совсем уж глупо в отсутствии даже символического наследства.

Алевтина Никаноровна восприняла победу как нечто само собой разумеющееся, она ни минуты не сомневалась в конечном итоге, ведь если она заполучила этого мужчину живым и полным административного ресурса, то мертвого тем более ни с кем делить не станет, жаль только, что поздновато встретили они друг друга и не смогли завести ребеночка, ведь славно было бы иметь теперь в квартире паренька Софкиного возраста, который благодаря маминым генам уже закончил бы какой-нибудь институт, а благодаря папиным — сумел пробиться куда угодно. Конечно, он уже был бы женат, ребеночек уже имелся хоть один, и быть бы Алевтине Никаноровне горячо любящей бабушкой, как мама-покойница, а то ведь не пришлось — внучка есть, а нянчить ее не довелось из-за работы, но больше из-за поздней любви, захватившей тогда, как пятнадцатилетнюю, свету белого не видела и плевать было на всех — на маму-старушку, на дочь неприкаянную, на детеныша ее вечно болящего и неизвестно какого роду-племени…

Все же Алевтина Никаноровна да и дочь ее Эльвира, желая того или нет, были типичными русскими женщинами даже и в том смысле, что, яростно открещиваясь от национальных предрассудков, где-то в глубине души их явно имели, а следовательно, при определенном развороте обстоятельств эти предрассудки вполне могли развиться.

Неспроста же, когда Эльвира вышла замуж, мать, рассказывая об этом кому-либо, непременно сообщала про национальность зятя. Ей, как, впрочем, и собеседникам, виделось в этом нечто как минимум пикантное. И сама Эльвира всю жизнь данным обстоятельством гордилась, фамилию сменила на исходную только тогда, когда ударилась в православие. Гордилась, даже будучи давно и бесповоротно

отвергнутой…

Да, а что вы думаете, порой национализм может проявляться и столь причудливым образом.

И помимо того, во всяких разговорах женщины, касаясь кого-либо из третьих лиц, обязательно упоминали национальность этих лиц, ежели она отличалась от русской. И звучало это, в общем, довольно даже мило: «татарочка», «цыганенок», «хохлушка», «мур-мур»…

Когда Софочка записалась в «Кузнецовы», в ее речах вдруг стали мелькать отчетливо антисемитские сентенции. Хоть и не самые оголтелые. Возможно, ей казалось, что фамилия к этому обязывает?

А пожалуй, потому, что после, когда наименование, обусловленное, как показало время, ошибочным замужеством, отпало, отпал и явно искусственный шовинизм, даже ни малейшего следа от него не осталось. Впрочем, мы тут опять несколько забежали вперед…

Утомленные вояжем в столицу, а позже — похоронами Преображенского, женщины стали жить дальше, каждая своей жизнью, изредка встречаясь, но чаще перезваниваясь, не испытывая потребности видеться.

А от Софьи стали приходить полные восторгов письма, также она часто звонила, разумеется, только матери. Все у ней в жизни складывалось замечательно, защита диссертации состоялась и прошла, само собой, блестяще, новые родственники в ней души не чают, она от них тоже без ума, кроме того, у Димочки наметились перспективы с отдельной жилплощадью, это, помимо прочего, значит, что Димочка вовсе не такой размазня, как может показаться на первый взгляд.

В письмах и телефонограммах Софочка никогда не забывала передавать приветы дорогой бабушке от себя и всех домочадцев, из чего бабушка могла заключить, что ее щедрый подарок оценен по достоинству, а также имеется расчет на перспективу.

Однако ничего такого, что можно было бы назвать раскаянием за свинское поведение в отношении той же бабушки, в передаваемых приветах не содержалось. Может быть, таков закон жанра?..

Алевтина Никаноровна лишь неопределенно хмыкала в ответ на ретранслируемые дочерью приветы, а дочь отписывала своей дочке: «Бабушка так рада за тебя, так рада, она тоже передает всем привет, особенно Димочке, который ей с первого взгляда понравился, ждет не дождется вас в гости и каждый вечер плачет, потому что скучает и мечтает понянчить правнука или правнучку…»

А через год Софочка вдруг свалилась как снег на голову. Насовсем!

Только-только матери с бабушкой стало мерещиться — все, перебесилась девка и не сможет их больше ничем потрясти. Они уж и плевали трижды через левое плечо, и по «дереву» стучали, когда такая надежда нечаянно прокрадывалась в разговор. Эльвира даже крестилась — она как раз тогда начинала это дело тайком от своей партии осваивать — не помогло.

И ведь не писала ничего такого Софочка, по телефону не обмолвилась ни словечком, правда, когда мать пыталась очень-очень деликатно вызнать об интимных делах деточки, то неизменно натыкалась на тщательно выверенное непонимание. А спросить напрямик — язык не поворачивался и перо, потому что в Софочке невероятным образом сочетались повадки расчетливой хищницы с ужимками манерной курсистки, и это не было имитацией, иначе разве б случилось то, что случилось.

В общем, вернулась Софочка уже с прежней фамилией и без столичной прописки. Но потрясло суровых женщин не это. И даже не сам развод. Их потрясло — да это ж кого угодно потрясет, — что после года супружеской жизни осталась девушка девушкой. Ну, натурально — девственницей!

Мать-то, может, хоть подозревала неладное по письмам и телефонным недомолвкам, а бабка-то вовсе — ни сном, ни духом.

— Но — почему! — утратив самообладание, возопила в крайнем возбуждении Эльвира.