Три птицы на одной ветке

Чуманов Александр Николаевич

Эти воспоминания, пожалуй, более всего помогли Алевтине Никаноровне в трудную минуту. Спасти — не спасли, но выручили, заставили взглянуть на проблему с противоположной стороны, поговорить с собой начистоту: «Что, Алевтина, больно? А ведь поделом тебе. Ты когда-то увела чужого мужика, теперь увели у тебя — мужайся. Да имей в виду — мертвого увели, считай, совершенно бесполезный предмет украли, так что, если всерьез подойти — освободили от лишних забот-хлопот…»

А еще, когда уж к дому подъезжала, сверкнула в голове дикая мысль: «Может, наказать Эльке, чтоб, когда сдохну, закопала меня в Арамили рядом с Николой? И пусть тогда Преображенский со злости

в гробу перевернется, все-таки был он деспот, невежда и хам, да мне, дуре, хотелось самца боевого, а не тихого, пускай и честного исполнителя супружеского долга…»

Алевтина Никаноровна даже рассмеялась из-за своей вздорной идеи, которая была абсолютно неисполнима, потому что в Арамили еще многие помнят Алевтину Никаноровну, знают их с Николой историю, потому что фамилия другая, а больше уже никакой не будет, потому что, самое главное, есть Любовь Ивановна, которая была с Николой до его последнего вздоха, за что ей от Алевтины Никаноровны — низкий поклон…

Таким образом, воспоминания и размышления привели к тому, что, когда Алевтина Никаноровна вернулась домой, от сильной душевной деформации, как обычно, осталась лишь горькая ирония по поводу причудливости судьбы…

А между тем, если бы она высказала дочери такое посмертное желание, Эльвира, несмотря на все нарастающую религиозность, исполнила бы в точности и с охотой. Хотя и не без удивления. Ей это было бы бальзамом на сердце, потому что директора она на дух не переносила. А тот-то кобель этого не понимал, масляными глазками пялился, задницу поглаживал будто бы невзначай, ворковал: «Эличка, Эличка!..», деньги давал, подарки дарил — она брала, но презрения не скрывала, а его было так много, что и матери доставалось сполна, будто сама Элька не мечтала всю жизнь о большом, надежном, настоящем и красивом начальнике…

12.

Едва Софка выпала из Москвы, как снег на голову, стали бабушку обрабатывать с особым напором вдвоем, дескать, надо немедленно съезжаться, нечего трем женщинам биться поодиночке.

Конечно, Эльке с Софкой в одной комнате было совершенно невыносимо, но бабушка-то в трехкомнатной ощущала себя неплохо, от скуки и одиночества она не помирала, здорово выручал телевизор, в котором с каждым днем становилось все больше программ; а если что, всегда можно было посидеть с соседками в уютном тенистом дворике, прошвырнуться по Центральному рынку, гордо и независимо пройтись по большому городу в сопровождении огромной собаки…

Тогда, кстати, бабушка начала приобщаться к вольной торговле, она, может, и гораздо раньше познала вкус мелкого негоциантства — садовые излишки всегда было некуда девать, да покойный муж был лютым врагом свободного, а заодно и несвободного рынка.

Начала Алевтина Никаноровна с широкой распродажи вещей покинувшего ее Преображенского. Конечно, ношеные рубахи, белье, полуботинки, побывавшие в употреблении, Алевтина Никаноровна раздала просто так самым бедным из советской бедноты. Но ценные вещи — полушубки, штиблеты, костюмы, пальто — она решила реализовать за сколько-нибудь.

В те времена «блошиный рынок» в городе был единственный на Вторчермете — потом его вовсе на станцию Шувакиш перенесли, но ездить и туда, и туда — совершенно не с руки. Так что торговки вроде Алевтины Никаноровны пристраивались где попало. Их прогоняли милиционеры да дружинники, гонимые безропотно покидали свой насест, а через минуту их можно было видеть снова в другом или этом же самом месте.

Первый костюм Алевтина Никаноровна понесла, совершив над собой

значительное усилие. И потребовалось немалое мужество, чтобы выстоять под презрительными, как ей казалось, взглядами первые полчаса. И если бы в первые полчаса у нее не купили, то так бы, возможно, и пропало несметное директорское достояние. И — понеслось! Оказалось, что торговля — дело очень живое, веселое и даже, в некотором смысле, творческое. Особенно когда торгуешь своим и волен устанавливать какую угодно цену, а то и задарма под настроение отдавать, горделиво поглядывая вокруг — мол, знай наших!

Быстро среди вольных торговок подружки у бабушки завелись, все это были исключительно приличные женщины, торговля шла безо всякого разделения на промышленный и продовольственный секторы, в ней эпизодически даже один настоящий писатель участвовал — да точно настоящий, потому что всегда при нем был красный членский билет общества писателей, он его брал с собой, чтобы милиционерам показывать — действовало в ту пору безотказно, — а торговал писатель картошкой со своего огорода; а также грибами, которые здорово умел искать; а также рыбой, которую он ловил исключительно любительским способом в свободное от основной деятельности время, и времени этого, судя по всему, было навалом.

Увы, бабушке никогда не попадали в руки книги этого человека, а то бы она их непременно прочла. Но когда она, набравшись храбрости, напрямую спросила художника слова, где бы его почитать, он ничего определенного не ответил, только пошутил невесело, что вообще-то среди советских писателей не один такой, и знают его в основном лишь подобные ему безвестные бедолаги…

Когда директорский гардероб иссяк, а на «даче» еще ничего не успело вырасти, бабушкина жизнь опустела, как в день смерти мужа. Какое-то время она по инерции еще посещала торжище — жалко было разом рвать сердечные отношения, однако все равно пришлось — ежедневное торчание неторгующего среди торгующих, как ни крути, неуместный нонсенс. Таким же глупым и жалким смотрится в компании азартных игроков тот, кто уже давно проигрался до «без штанов», а теперь изображает бескорыстного болельщика. Но с той поры Алевтина Никаноровна, не задумываясь, тащит на продажу любую, ставшую ненужной, вещь и вообще всякий избыточный продукт, добытый в поте лица.

И как раз тогда, ранней весной, померла дожиха Радка, еще усугубив бабушкину меланхолию и авитаминоз. А Эльвира в аккурат очередной вариант подыскала — две их хрущевки — на одну трехкомнатную с высокими потолками и просторными подсобными помещениями.

Дочка с внучкой наперебой талдычили о том, какой неусыпной заботой и какой бескорыстной любовью окружат они бабушку, в какой радости-комфорте она будет помирать. Алевтина Никаноровна, разумеется, прекрасно знала цену их посулов, но она сдалась, поверив лишь в одно обещание: хлопотами, связанными с переездом, ее не обременят.

Бабушка не стала даже никаких условий выдвигать — ничуть не сомневалась, что любое условие будет принято, а потом с легкостью нарушено, как только возникнет желание его нарушить, рассчитывала лишь на себя — в случае чего, у нее пока еще достаточно сил и ума, чтобы не позволить вытирать о себя ноги.

Но вообще-то одно-единственное условие бабушке хотелось поставить. Насчет мужиков. И если бы не было Софки, она его поставила бы, не колеблясь. Тем более что у дочери уже начинался, так сказать, «переходный возраст», чему она яростно сопротивлялась, с чем ни за что не хотела мириться, но разве природа спрашивает этих, не желающих глядеть правде в глаза, чудаков.