Три рэкетира

Зуев Ярослав Викторович

«Значит, все же сон…» – Украинский точно вновь родился.

– Плохой сон приснился? – сочувственно спросила жена.

– Похоже на то… – Украинский потрепал ее по голове, – все в порядке.

– Тогда возьми телефон, – Лида опустилась на подушку.

– Какой телефон?.. – только теперь до полковника дошло, что в прихожей битый час надрывается телефонный аппарат.

– Сережа, возьми трубку, ладно? – Лида сладко зевнула. – Дай поспать. Все равно тебя. Кто мне додумается звонить в восьмом часу утра, да еще в субботу? – жена перевернулась на другой бок, решительно потянув за собой одеяло.

Украинский встал с кровати, норовя с одного захода попасть в тапки обеими ногами, потерпел фиаско и двинулся к телефону босиком.

По пути зацепил плечом косяк, чертыхнулся и взялся за трубку, потирая ушибленное плечо:

– Алло?

– Сергей Михайлович, доброе утро, – бодрый и свежий голосок Милы Кларчук прозвучал из динамика так звонко, словно она была рядом. – «Ну да, она же на кухне», – мелькнуло у полковника в голове.

– Доброе утро, Мила, – «Жива все-таки», – Украинский еще пережевывал сон.

– Не разбудила, Сергей Михайлович?

«Хм, да ты меня ночью едва не зарезала…»

– Даже не ложился еще, – ухмыльнулся Украинский, – «Сегодня я тебя едва не поимел, а затем все же решил, что правильнее будет тебя пристрелить», – работы было много, Мила Сергеевна.

– В таком случае, Сергей Михайлович, хочу вас огорчить, – спать вам уже не придется. – Голосок веселый, озорной, ни дать, ни взять, пионерка, кадрящая старшего пионервожатого, – нам необходимо встретиться.

«Так выходи с кухни. Какие проблемы?»

Украинскому вспомнилась невероятно реалистичная картина – дочь лежит на кухонном полу, карие глаза стекленеют. Шаловливое настроение увяло.

– Сергей Михайлович? Алло?

– Да-да, я слушаю, Мила.

– Около десяти утра вам удобно?

– Да, безусловно, – записав адрес и название кафе, в котором его будет поджидать Мила Сергеевна, Украинский повесил трубку. Постоял какое-то время в прихожей, раздумывая, а не завалиться ли в кровать хоть на часок. Отказался от этой мысли – целый день потом будешь чувствовать себя разбитым. Вообще говоря, Сергей Михайлович был самым настоящим жаворонком, да и служба не располагала к тому, чтобы продирать глаза к обеду. Однако, в последнее время, вставать ни свет, ни заря стало тяжело. Безрадостно как-то. Обреченно вздохнув – «точно скоро помру», Украинский направился в кухню и залил воду в кофеварку. «Ровента» деловито заурчала, а он подумал: – «хорошо, хоть за рубежом кто-то что-то изобретает, а то, ей Богу, сейчас бы дрова колол да котелок вешал на треногу».

Отхлебнув горячего кофе, Сергей Михайлович с сомнением поглядел на холодильник, но ни крови, ни дырок от пуль не обнаружил. Часть мозга, отвечающая за демонстрацию сновидений, никак не могла угомониться, и события, развернувшиеся на кухне во сне, продолжали казаться ему если и не реальными, то, по крайней мере, весьма смахивающими на действительность.

Покончив с первой чашкой кофе, Украинский вышел на балкон и с удовольствием вдохнул чудесный утренний воздух.

Эх, в отпуск бы, – мечтательно пробормотал полковник. Ему представился изумрудный морской простор, усыпанный белыми барашками волн. Отодвинув пустую чашку, Сергей Михайлович целеустремленно прошагал в ванную комнату и влез под горячий душ. Стоя под струями вды, он напевал кальмановскую «Принцессу цирка». [12] Голоса у него не было, слуха тоже, зато старался он от души.

12

Оперетта известного венгерского композитора Имре Кальмана, (1882–1953)

Когда ровно в 9:30 утра, благоухая дорогим одеколоном и одетый с иголочки, Сергей Михайлович вышел из подъезда и сел за руль припаркованного под домом «Мерседеса», ночные кошмары развеялись без следа.

* * *

Пока Украинского терзали кошмары, Андрей Бандура, тоже прирожденный жаворонок, дрых без задних ног в квартире Атасова на Шулявке. Жаворонок

Андрея молчал, подавленный пережитыми накануне стрессами и несколькими стаканами водки, принятыми на пустой желудок. Когда, в конце концов, Андрей «разул» глаза, то обнаружил, что огромные напольные часы в дальнем углу комнаты показывают без четверти двенадцать. Из этого открытия неумолимо следовало, что с субботним утром, в принципе, покончено.

«Может часы того?» – предположил внутренний голос.

«Сам ты того. Такие часы не врут. Видал, маятник какой?»

Маятник имел впечатляющие размеры. Наблюдая за его размеренным шагом, Андрей нутром ощутил, как настоящее ежесекундно оборачивается прошлым. Он зажмурил глаза и натянул одеяло на голову. Пролежал в таком положении еще минут десять, ломая голову над вопросом:

«А куда же я собственно попал?» – но вразумительного ответа не было. После одиннадцати часов сна мысли в голове плавали с флегматичностью стаи крокодилов, обожравшихся толстым бегемотом. Затем Андрей поднял веки и занялся изучением приютившей его комнаты. Тяжелая портьера закрывала окно с дверью на балкон, в комнате стоял полумрак. Сквозь узкую щель из-под портьеры пробивались солнечные лучи и гомон давно проснувшегося двора. Справа от окна, в полном теней углу, громоздился древний деревянный шкаф, похожий на башню средневекового замка. В верхней части шкафа помещались забранные стеклом окошки, живо напоминающие бойницы. Створки дверей были снабжены замочными скважинами. В замках торчали ключи такой величины, что их, пожалуй, не зазорно было вручить неприятелю при сдаче осажденной крепости.

Дальнюю стену комнаты украшал большущий ковер, на котором разлихацкая тройка неслась заснеженным лесом. Тройку преследовали зловещего вида волки. Второй ковер располагался над кроватью Бандуры и являл собой репродукцию картины кого-то из известных русских художников XIX века. На нем группа медведей бездельничала посреди поляны в сосновом бору. Бандура склонялся к Шишкину, [13] но спорить на деньги не стал бы. Под потолком висела люстра, вероятно, хрустальная. Высота самого потолка наводила на мысли о знаменитом некогда герое Сергея Михалкова дяде Степе – милиционере. Дядя Степа вполне бы мог жить в комнате, без риска ушибить макушку.

13

Иван Иванович Шишкин (1832–1898) – российский художник-пейзажист, живописец, академик

Неожиданно старинные часы разразились громким боем. Наступил полдень.

Пережив все двенадцать ударов, он вылез из-под одеяла, нырнул в тапочки и вышел в полутемный коридор. В воздухе стоял запах дорогих сигарет, приятный для носа Бандуры, привыкшего в Дубечках к дыму отечественной махорки. Миновав вешалку, тумбу с музейного вида телефоном и дважды споткнувшись о паркет, державшийся на честном слове, Андрей обогнул угол и вышел на кухню. В кухне Андрей застал Протасова.

Протасов стоял перед плитой в футболке и шортах таких кричащих цветов, словно только что сошел с плаката «Бермудские острова – рай на Земле», и жарил яичницу. Каким-то образом Протасову удалось разместить в сковороде не менее половины лотка яиц. Теперь он испытывал определенные сложности, связанные с их прожаркой, но сдаваться, судя по своему бодрому виду, вовсе не собирался.

– Здорово, братан, – Протасов весело подмигнул. – А я думал, ты, в натуре, скопытался. – Справа от Протасова бурлила внушительная фритюрница, под стать самому Валерию. Удушливый смрад кипящего подсолнечного масла стоял в кухне повсюду.

– Доброе утро, – дружелюбно улыбнулся Андрей. Несмотря на устрашающий вид, здоровяк пришелся ему по душе.

– Каву пьешь? – Протасов мотнул головой в сторону кофеварки, стеклянная колба которой наполнялась тоненькой струйкой кипятка со звуками, весьма близкими стонам. – Вон вода, а банка «Нескафе» – в шкафу.