Три солдата
Шрифт:
Мне никогда не приходилось наблюдать Орзириса в таком состоянии, но для Мельванея это, очевидно, не было новостью, и он придавал происходившему серьёзное значение. Пока Орзирис бормотал, схватившись за голову, Мельваней шепнул мне:
— С ним это всегда бывает, когда уж слишком его муштруют эти младенцы, которых теперь делают сержантами. Нечего им делать. Иначе не могу объяснить.
— Ну что же. Ничего страшного. Пусть выскажется.
Орзирис начал петь пародию на песню «Рамдорский корпус», полную намёков на битвы, убийства и внезапную смерть. Мельваней схватил меня за локоть, чтобы обратить моё внимание.
— Ничего страшного. Очень страшно. С ним, так сказать, припадок. Уж я заранее знал.
Это придавало делу значительно менее приятный оттенок и вполне объясняло тревогу Мельванея. Он, казалось, хотел успокоить припадок Орзириса, задобрив его, и крикнул ему на берег, где тот лежал:
— Эй ты, с розовыми пальчиками и стеклянными глазами, послушай! Переплывал ты Ирравади позади меня, как подобает молодцу, или прятался под постель, когда был под Ахмед-Кхейлем?
Это было в одно и то же время и большим оскорблением, и ложью, и Мельваней хотел, по-видимому, вызвать спор. Но на Орзириса как бы нашло что-то вроде столбняка. Он отвечал медленно, без признака раздражения, тем же размеренным тоном, каким выкрикивал команду:
— Он переплыл, как вам известно, Ирравади нагишом, чтобы взять город Ленгтенгпен, и не боялся. Где я был под Ахмед-Кхейлем, ты знаешь, и четыре проклятых патана тоже знают. Но надо было показать пример, и я не думал о смерти. Теперь же я рвусь домой, домой. Я тоскую не по матери, потому что меня воспитал дядя, но хочется опять увидеть Лондон; тоскую по его звукам, по его улицам, по его вони, по запаху апельсинных корок, асфальта и газа, тоскую по железной дороге в Боксхилл — проехать бы по ней с новой глиняной трубкой в зубах. Тоскую о фонарях на Стренде, где каждого человека знаешь, и о старом друге Коппере, который принимает тебя, как принимал прежде, когда ты мальчишкой терялся между собором и тёмными арками. Нет ни проклятого стояния на часах, ни проклятых изъеденных камней, ни хаки; там ты сам себе хозяин и можешь по воскресеньям ходить и в балаган и в театры. И все это я оставил, чтобы служить «Вдове» за морем, где даже нет ничего порядочного, чтобы выпить, не на что посмотреть, нечего делать, нечего чувствовать, нечего думать. Господь с тобой, Стенли Орзирис, но только ты ещё глупее всех прочих в полку, в том числе и Мельванея. Вот там, на родине, сидит «Вдова» в золотой короне на голове, а здесь он, рядовой Орзирис, собственность «Вдовы», дурак и тряпка.
В конце монолога голос его зазвучал громче, и он закончил шестиэтажной англо-туземной бранью. Мельваней не сказал ничего, но посмотрел на меня, как будто ожидая, что я принесу успокоение возбуждённому мозгу бедного Орзириса.
Я вспомнил, что однажды видел в Раваль-Пинди человека, допившегося до белой горячки, которого отрезвили тем, что подняли на смех. Я подумал, что, может быть, нам удастся таким образом успокоить и Орзириса, хотя он был совершенно трезв. Поэтому я сказал:
— Какая польза лежать здесь и болтать глупости о королеве?
— Упаси Бог, чтобы я говорил что-нибудь против неё, — заявил Орзирис, — да и не стал бы, если бы мог дезертировать сию минуту.
Тут я выступил решительно:
— Да, но вы все же кое-что бормотали про неё. Какая же польза ворчать по пустякам? Убежали бы вы теперь, если бы представился случай?
— Вот посмотрите, — сказал Орзирис, вскакивая, будто ужаленный.
Мельваней тоже вскочил.
— Что вы хотите сделать? — спросил он.
— Помочь Орзирису добраться до Бомбея или Карачи — куда ему угодно. Вы можете сказать, что расстались с ним до завтрака, и он оставил своё ружьё здесь, на берегу.
— Это я должен сказать? — медленно спросил Мельваней. — Хорошо. Если Орзирис намеревается бежать, и хочет бежать теперь, а вы, сэр, бывший его и моим другом, хотите помочь ему, то я, Теренс Мельваней, клянусь, что отрапортую так. Только, — тут он подошёл к Орзирису и потряс своей винтовкой перед его лицом, — смотри, Стенли Орзирис, если попадёшься мне когда на дороге, выручат ли тебя твои кулаки.
— Мне все равно. Поменяемся платьем, а потом я вам скажу, что делать.
Я надеялся, что нелепость такого предложения озадачит Орзириса, но он сбросил свои форменные сапоги и китель, прежде чем я успел расстегнуть ворот рубашки. Мельваней схватил меня за руку.
— Он в припадке, припадок ещё не прошёл. Клянусь честью и душой, ведь мы будем считаться потакателями дезертирству. Подумайте о позоре, о чёрном позоре для меня и него!
Никогда я не видел Мельванея таким взволнованным.
Но Орзирис был совершенно спокоен, когда он поменялся платьем со мной, и, когда я преобразился в рядового линейного полка, он сказал отрывисто:
— Ну что же дальше? Вы хотите помочь мне? Что мне делать, чтобы выбраться из этого ада?
Я сказал ему, что, если он подождёт часа два-три у реки, я съезжу на станцию и вернусь с сотней рупий. Он с деньгами в кармане может отправиться на железнодорожную станцию, милях в пяти отсюда, и взять билет первого класса до Карачи. Зная, что у него не было денег с собой, когда он отправлялся на охоту, из полка не станут немедленно телеграфировать в приморские порты, а будут гоняться за ним по сёлам на реке. Во-вторых, никому и в голову не придёт искать дезертира в вагоне первого класса. В Карачи я посоветовал ему купить белый костюм и, если окажется возможным, сесть на грузовой пароход.
Здесь он прервал меня и заявил, что, если я только помогу добраться ему до Карачи, все остальное он устроит уже сам. Я посоветовал ему подождать на месте, пока стемнеет настолько, чтобы я мог проехать на станцию, не обратив на себя внимания своим костюмом. Господь в Своей премудрости вложил в грудь британского солдата, часто неотёсанного негодяя, сердце мягкое, как сердце ребёнка, благодаря чему он верит своему офицеру и идёт за ним в огонь и в воду. Не так легко ему довериться «штатскому», но раз поверив ему, он верит беспрекословно, как собака. Моя дружба с рядовым Орзирисом продолжалась с перерывами уже три года, и мы были с ним на равной ноге. Поэтому он принимал все мои слова за чистую монету и не считал их брошенными на ветер.
Мы с Мельванеем оставили его в высокой траве, на берегу, и, все придерживаясь зарослей, направились к моей лошади. Рубашка страшно царапала меня.
Пришлось ждать около двух часов, пока начали спускаться сумерки и я смог уехать. Мы говорили об Орзирисе шёпотом и напрягали слух, чтобы уловить какой-нибудь звук с того места, где оставили его. Но не было слышно ничего, кроме шелеста ветра в тростнике.
— Я разбивал ему не раз голову, до полусмерти хлестал его ремнём и все никак не мог выбить этих приступов из его глупой башки, — сказал Мельваней. — Да он ведь, в сущности, не глуп и от природы благоразумный и любящий человек. Кто виноват? Происхождение ли — Бог весть, кто он. Или воспитание, которого он не получил. Вы считаете себя учёным; ответьте мне на этот вопрос.