Три солнца. Сага о Елисеевых. Книга II. Дети
Шрифт:
– Где хозяйка? – хрипло поинтересовался Григорий Григорьевич у прибежавшей горничной.
– Нету-с. Четверть часа как ушла к модистке-с.
– Как только вернется, пусть зайдет.
Молодой человек показал кому-то в окне свернутый лист бумаги, положил его под камень, скрываемый ветками кустарника, и заторопился прочь. Григорий хотел было снова вызвать прислугу и отправить за запиской. У него до сих пор не шли из головы пошлые карикатуры на Распутина и Государыню. Но не успел он дотянуться до колокольчика, как из дома уже выскочила горничная. Она забрала послание и забежала внутрь.
Григорий Григорьевич поймал девушку на лестнице.
– Милочка, изволь-ка объясниться, что это за тайная переписка в моем доме? – просипел хозяин.
– Я ничего не знаю-с!
– А что это у тебя в руках? Революционная прокламация?
– Нет-с, что Вы! Я бы никогда… – голос у девушки задрожал.
– А что же тогда?
– Это амурное-с…
– Что ж, милочка, вместо того, чтоб работать, ты здесь амуры крутишь?
– Это не мое-с! – горничная разрыдалась.
Все это казалось Григорию крайне подозрительным. Для кого же она тогда носит любовные записки, если это не ее? Григорий Григорьевич протянул руку, и девушка послушно отдала хозяину письмо.
Елисеев развернул листок и чуть было не рухнул с ударом.
XII
«Милая моя, драгоценная Мария Григорьевна!» – начиналось послание. Елисеев побледнел, потом резко побагровел. Он будто забыл, что его дочка растет. Через несколько месяцев ей должно было исполниться пятнадцать. Самый возраст для первых невинных романтических чувств.
«Ни на минуту, ни на секунду Ваш волшебный образ не покидает меня! Нет в мире ничего более прекрасного, чем Ваша улыбка! Она меняет все вокруг, делая мир чище и светлее! Жаль, я не могу говорить с Вами и, не таясь, осыпать Вашу руку поцелуями не только в своих грезах! Если б можно было не пробуждаться вовсе!
Какое же было счастье, когда третьего дня я снова видел вас в больнице, слышал, как вы читали… Когда Вы передавали мне записку, Вы коснулись меня своими пальчиками. Не могу передать, что я испытал в тот момент!»
– Что? – взревел Григорий Григорьевич.
«Признайтесь, Вы тоже что-то почувствовали? Мне показалось, что Ваш румянец стал немного ярче. Еще недавно я рвался на фронт. Моим единственным желанием было служить Царю и Отечеству. Теперь же я не знаю, как выживу без возможности хоть изредка, пусть на расстоянии и через окно, видеть Вас. В мае меня отправят на войну. Это мой долг, и я никогда от него не отрекусь. Но пообещайте мне, моя драгоценная Мариэтта, что мы встретимся до моего отъезда! Хочу увезти с собой на фронт воспоминания об аромате Ваших золотых волос! Ваш преданный Паж»
– Мариэтта? Мариэтта! – завопил Елисеев, срывающимся голосом. – Немедленно ко мне в кабинет!
Когда Вера Федоровна вернулась от модистки, ее встретила зареванная горничная и раскаты Гришиного возмущения, громыхавшие на весь дом из кабинета. Женщина поспешила к мужу.
– Вот, полюбуйся, Вера Федоровна, кого мы вырастили! – срывающимся голосом хрипел Гриша, сунув ей в руки письмо.
Пунцовая Мариэтта с гордым видом стояла у окна, скрестив руки на груди. Она бросила презрительный взгляд на отца. Вера пробежала глазами первую строчку.
– Но это же личное! – она вернула письмо Григорию, не прочтя его.
– Именно! Но он, видимо, не знает, что читать чужие письма – недостойно! – высказала дочь.
– Ты еще ребенок! – голос Елисеева сорвался. – И пока у тебя нет своей головы на плечах, мне, видимо, придется читать всю твою корреспонденцию! В конце концов, я за тебя отвечаю! Ты что, не понимаешь, что он обесчестит тебя и бросит? Умчится на свой фронт, а мы будем здесь твой позор расхлебывать!
– Гриша, пожалуйста, успокойся. Тебе нельзя кричать. Ты совсем потеряешь голос, – закудахтала Вера Федоровна.
– Мы теряем ее честь, а ты мне про голос говоришь! – возмущенно хрипел Елисеев.
– Ты потеряешь дочь, если не прекратишь! – вдруг заявила Мариэтта. – Мы с Глебом любим друг друга! И никто нас не разлучит!
Гриша оторопел. Он никак не ожидал подобной дерзости от своей маленькой принцессы.
– Ах, ты… – у Григорий язык не поворачивался обозвать дочь словами, которые лезли в голову. – Бесстыдница! Прочь с глаз моих! Больше никакой больницы! Будешь сидеть дома, под охраной! Пока не поумнеешь! А если я увижу около дома этого наглеца, я вызову его на дуэль! И убью!
Мариэтта ушла, хлопнув дверью.
Григорий, обессилев, рухнул в кресло.
– Гриша… – начала было Вера Федоровна.
– Ты-то как могла проморгать? Он был в больнице, слушал, как она читает… Они там познакомились?
– Прости, я абсолютно ничего не замечала… – супруга лишь пожала плечами. Что тут скажешь? Недоглядела.
Весь оставшийся день Григорий мерил шагами кабинет, не находя себе места.
– Позор! Стыд! – его осипший голос становился все тише и тише, и, в конце концов, совсем исчез.
XIII
Мариэтта устроила бойкот. Из комнаты не выходила, рыдала без перерыва, отказывалась есть и впускать к себе учителей.
Сердце Веры Федоровны разрывалось, глядя на страдания падчерицы. Но еще больше она переживала за Григория Григорьевича, который хоть и делал безразличный вид, безумно волновался за дочь. Кроме того, он еще не до конца поправился. Помимо здоровья мужа, ее пугала мысль о возможной дуэли. Хоть она и надеялась, что Гриша ляпнул это сгоряча, но все же. Хозяйка выпытала у горничной, когда обычно появлялся кадет, и в назначенный час уже поджидала его, чтобы развернуть и отправить восвояси. Вера Федоровна заранее предупредила Мариэтту об этом, чтобы избежать новой волны истерики, напугав девочку перспективой поединка между отцом и поклонником. Та согласилась, но с условием, что мачеха передаст молодому человеку прощальную записку.
Мариэтта знала, что Вера Федоровна, следуя своим моральным принципам, письма читать не станет. Поэтому помимо слов любви она написала ему инструкцию, как ее вызволить из родительской клетки. Самому Глебу была отведена весьма скромная и безопасная роль. Ему просто нужно было отнести еще одну записку в дом на Песочную. Остальное должны были сделать братья.
Вера Федоровна вернулась в дом с чувством выполненного долга. Это не была полная победа. Но, по крайней мере теперь ее супругу не грозила смерть из-за какой-то глупой сатисфакции. Молодой человек показался ей знакомым, хоть она и не была уверена, где и при каких обстоятельствах видела его.