Три стороны моря
Шрифт:
— Хайре! — говорит, входя в зал, Эней, сын Анхиза, друг Париса. — А я думаю, Агамемнон не рад тому, что им всем предстоит.
— А нам?
— Тебя волнует будущее? С каких пор, Парис?
— Это я спросила его.
Кассандра, Парис и Эней не похожи на тех, кто собрался умирать. Тяжелый героизм Гектора сгорел на костре.
Эти трое не понимают, но Гектор связывал себя с Троей, а они нет. У Кассандры есть что-то еще: бесформенный и туманный целый мир. У Париса есть что-то еще: беспечный храм всегда открыт.
— Пока Елена тебя не разлюбит, Троя будет стоять.
— Она призрак, ниспосланный богами, Парис.
Парис улыбается. Так улыбаются спящие на рассвете.
— Ты плачешь о Гекторе, Эней?
Сын Анхиза качает головой и не знает, что ответить. Из приамидов, хозяев Илиона, он признает одного Париса. Гектора нельзя было не уважать. Но он слишком хотел быть главным воином. Он и умер как главный воин.
— Чтобы чувствовать счастье, мне теперь надо убить его, — произносит Парис. — А я привык к счастью.
И Кассандра, и Эней не сомневаются, кто такой «он».
На этот раз никто не услышал шагов.
— Ты говорил, именем Афродиты не убивают…
Гибкая и невесомая, в хитоне цвета неба… Силуэт Елены колеблется, освещаемый мерцающими факелами.
— Именем Афродиты — нет. Но я призову Аполлона, любимая.
Эней ждет, что она еще скажет. Легкое придыхание, когда она произносит эгейские слова — это, видимо, спартанское свойство. Аргосцы так не разговаривают. Или, может, он не замечал?
— Что ты делала, любимая? — Парис проводит ладонью по ее лицу, белая ладонь ложится на безупречную кожу цвета орехового дерева. — У тебя красные глаза, ты спала?
— Я плакала о Гекторе, — отвечает Елена.
Парис обнимает ее, они удаляются. Факелы пляшут на их спинах.
— Призрак… — шепчет Кассандра.
Очень редко, ну совсем редко так бывает, чтобы три избранных собрались вместе. Действительно очень-очень редко.
А чтобы четверо…
Одиссей перелез через стену и повис на руках.
Внизу его ждала неизвестность. Он туда уже прыгал две ночи назад.
Но теперь неизвестность грозила обернуться новой судьбой, о которой ничего не будет знать Пенелопа, да и сам он вряд ли поверил бы, скажи ему об этом некий наглец в начале ахейского похода.
Он пронзил бы наглеца копьем, не задумываясь.
Рана болела намного меньше. Одиссей прислушался к темноте, различил вдали ахейские огни у кораблей, звезды над головой… Шум волн, бьющихся об утес на Итаке, это из детства.
«Прыгай!» — сказал себе Одиссей.
Песнь седьмая
Как рождаются боги?
Об этом рассуждали ученые мужи и безграмотные пастухи (у вторых, кстати, получалось лучше), об этом написаны трактаты, пропеты гимны… Есть даже несколько древних анекдотов, юмор которых, как и всяких анекдотов, был утерян в третьем поколении, и последующими слушателями они воспринимались как вполне серьезные заветы высших сил.
Об этом высказывались мудрецы и бездарности; подводили итоги доктор античной истории, переквалифицировавшийся в политика-экстремиста, и гениальный непризнанный музыкант, подравшийся в подворотне с пятью неизвестными поэтами.
Но никто не ответил на вопрос.
Век тринадцатый (из тех, что до н. э.), по счастью, атеизма не знает. Спокойно гуляют по планете религиозные фанаты. В поисках совершенства они убивают друг друга. Им ни к чему сложные аналогии — пока что. У них на это нет времени: слишком дорого время для смертного, слишком коротко.
И вопрос висит, освещая младенцев и старцев, пепел Гектора и здоровое тело Аякса.
Так как же?
Легкий звон — это было первое, что он услышал.
Может быть, его издавало море, которое он снова видел перед собой, — а думал, никогда ему уже не встретиться с таким обилием соленой воды. Может быть, источник звука прятался в камне: если обернуться, невысокие горы ждали за спиной, красноватые, вроде бы незнакомые, но как будто послушные. Но вероятней всего — тимпалы играли у него в голове, почему именно сейчас?
Как он здесь оказался. Это не было вопросом, факт имел место: как-то он здесь оказался. Ни одного человека вокруг, и ни единой мысли о том, как он сюда шел.
Тихий звон облегчал душу. Прежде не было в ней такой чистоты, ясности. Прежде было много всего, но память зачем-то отключилась. Он знал, что не потерял ее — память вернется, просто не надо вспоминать до поры, не надо напрягать силы на всякую чепуху.
Я обязан быть счастлив. Любой ценой.
Вот что пришло ему в голову, заняло ее бесцеремонно, и он понял, что эта фраза — единственный закон его нового существования.
Умирал он или нет. Своими ли ногами явился на этот пустынный берег, или чья-то воля перенесла его. Не имело значения. Только одно, только это: «Я обязан быть счастлив».
«Надо разобраться, что есть у меня внутри, — сказал он своему сердцу. — Но позже… Сначала — получить удовольствие».
Он глубоко, радостно вдохнул, ощущая нагретый солнцем воздух. И вобрал в себя море, впоследствии названное Красным.
— Когда он придет? — спросила Афина.
Гермес развел руками, покачал головой и пожал плечами.
— И ты не можешь узнать?
— Об этом знает только Отец наш…
— Нет, — сказала Гера, — об этом знает только он сам.
— Тогда, пожалуй, об этом не знает никто.