Три стороны моря
Шрифт:
— Палладий защищает Трою, — задумчиво проговорил Нестор. — А мы все думали, что она-то на нашей стороне.
— Палладий находится в Трое, а не защищает ее, — жестко и решительно высказался Диомед. — Приам может выставить знак любого из богов. Это не значит, что бог тут же прибежит защищать детей Приама.
Ахилл подтвердил свое согласие поворотом головы. Он не решил еще, уважать ему Диомеда за храбрость или ненавидеть как соперника в доблести. Утешало, что в отличие от Ахилла, Диомед не был наследником властвующего басилевса.
— Если
Ах! — воскликнула Кассандра.
Девица уже собиралась спать, забыться после бессонной ночи, ночи без сна, но и без любви. Однако поворот сюжета, характер чужака-героя вдруг открылся, заблистал странной краской.
Она придумала эпизод, в котором Диомед нападает на Афродиту, а следом… Да-да-да, на самого Ареса!
Кассандра лежала без сил на ложе. Кроме одиночества, это ложе разделяли с ней сотни рядовых воинов, десяток героев, тени богов и парочка коварных женщин.
«Но на тебя Диомеда воздвигла Паллада Афина. Муж безрассудный! не ведает сын дерзновенный Тидеев: Кто на богов ополчается, тот не живет долголетен…»— Ее знак ждет в Трое греков, — сказал Одиссей.
— Как?
— Палладий защищает Трою только до тех пор, пока кто-то из греков не похитит его. Он оставлен для нас.
— Это задание богини? — оживился Агамемнон.
— Да, вождь. Если греки добудут ее знак, они станут непобедимы.
— Тот, кто получит его?
— Мы, эллины. Варвары обречены будут уступать нам. Для этого ты должен был привести нас сюда. Ты должен был нас возглавить и направить, Агамемнон!
Одиссей впервые назвал старшего Атридеса так запросто, по имени, как это делали Менелай и Нестор.
— Я добуду Палладий! — поднялся на ноги Ахилл.
Одиссей развел руками и скромно потупил взор.
— И ты знаешь, где он спрятан? — спросил Агамемнон.
Одиссей показал: «Да».
Агамемнон размышлял быстро. В роли похитителя знака богини Афины нищий, по сути, итакиец устраивал его куда больше любого другого, не говоря уж об Ахилле.
— Мы не можем подвергать такой опасности жизнь сына Пелея. И его славу, ведь Ахилл не вор! — Агамемнон обратился к Одиссею. — Но мы ждем тебя с добычей… — он поискал в памяти, но не нашел, как звали отца островитянина.
— Лаэртид, — подсказал Диомед.
Одиссей пребывал в сложном положении. Он знал, что в Трое, как и везде, есть храм Афины, но вот хранится ли там некая священная реликвия, да и вообще хоть что-то ценное…
Но он понимал, что, дай Агамемнону малость подумать в тишине и спокойствии, оторви его мысль на ночь от бешеного Ахилла, обиженного Менелая, тщеславного Диомеда — и он примет единственно разумное решение, он попытается завершить войну и вернуться в Микены.
Бешеный, обиженный да тщеславный — эти еще способны не пустить его.
Бои с хеттами принесут новые горести Агамемнону. Потери среди союзников вызовут ненависть к нему и ослабят его власть. Если же он бросит против хеттов исключительно своих, микенцев да аргосцев со спартиатами, то потери в собственных рядах уменьшат его силу и опять же ослабят власть, только иным способом. А с хеттами тактических войн не бывает, хетты потому и не любят драться, что дерутся тупо и прямолинейно, насмерть.
Агамемнон уплывет, и Одиссей либо умрет последним брошенным ахейцем в Трое, либо бросится со скалы от тоски и бессилия.
От любви. Как это немыслимо глупо для Одиссея — бросаться со скалы от любви.
Да и зачем ему эта поддельная жена Менелая?
Но тем же трезвым умом, который не признавал падений со скал, Одиссей отдавал себе отчет: он выдумает какой угодно Палладий, лишь бы остаться рядом на берегу и не потерять надежды отнять ее и у Париса, и у Менелая, и у самого Агамемнона, и даже у Афродиты, если понадобится.
Ему надо было затянуть развязку.
Он перелез в том же месте, уже привычно повис, наблюдая мрак и прислушиваясь. Он мягко, неслышно спрыгнул…
И наконец произошло то, чего он боялся, что не могло не произойти, что было так предсказуемо. Острие копья уткнулось ему в грудь, прижало к стене — он поддался нажиму. Острие готово было скользнуть выше, в ту впадинку, между горлом и костью.
Он присмотрелся, мрак рассеялся, или от близости смерти его глаза сделались зорче. Юная, тонкая девушка, почти девчонка держала на весу громадную, длинную, как весло, пику.
Пика соединяла их, Одиссея и девушку.
— Ты силен врать, — сказала державшая пику, — заслушаешься.
Воин пошевелился. Все-таки женщина… Он справится.
— Даже хочется, чтобы твое вранье стало частью правды.
— Кто ты?
— Я? Ты же мой тайный жрец.
Одиссей резко дернулся и пика пригвоздила его к стене. Но не проткнула. Теперь острие аккуратно поддевало ребро Лаэртида.
Только тогда он осознал смысл ее слов.
— Ты… ты…
— Я начинаю посещать ваш мир. Почему бы нет? Оказывается, они водили меня за нос больше ста лет, господи!..
— Ты к кому обращаешься? — не понял Одиссей.
— К себе.
Он тяжело задышал, еще тяжелее, чем когда почувствовал копье у горла. Он либо сошел с ума, либо поднялся над людьми.
— Почему ты здесь?
— Потому что я там, где хочу быть. Странный вопрос.
— Что я должен делать?
Одиссей подумал и добавил:
— Ради тебя.
— О-о! — девушка почти улыбнулась, но как-то холодно. — Ради меня ты должен мне соответствовать.
Она подняла копье, и Одиссей опустился на землю. Не на колени, а просто сел у ее ног.