Три страны света
Шрифт:
Впрочем, страдания Петрушки скоро кончились, Кирпичов приобрел себе другого верного слугу. В числе бедняков, отыскивающих работы и хлеба, в магазин Кирпичова забрел однажды полузамерзший седой старик с мальчиком лет восьми. Белая борода старика, покрытая инеем, блестела на солнце, которое проглядывало в магазин через окно полосой.
– Не прогоните, бога ради, старика, – говорил мужик глухим, дрожащим голосом. – Будьте милостивы!
И старик объяснил Кирпичову, что хотел бы у него работать что-нибудь. Кирпичов залился смехом.
– Ну, что ты у меня будешь работать? что умеешь? – спросил он старика.
Старик понурил голову и, подумав немного, отвечал:
– Тягости всякие подымаю.
Кирпичов посмотрел на него с любопытством, словно он был в самом деле новоизобретенная машина для подъема тяжестей.
– Вот
– Да нет у меня такой работы, – прерывал в досаде Кирпичов, – вот, правда, посылки бы на почту возить, для них я каждый день нанимаю ломового извозчика, да ведь не запряжешь же тебя в воз вместо лошади, ведь не запряжешь, а?
Мужик что-то думал и, казалось, грустно соглашался, что человек в иных случаях точно не может заменить лошади.
– Ведь ты человек, а? Вот если б ты был лошадь!
И Кирпичов снова захохотал. Мужик кланялся и повторял:
– Возьмите хоть одного мальчишку, – может, пригодится на что-нибудь; а со мной он что? окромя что мерзнет да мрет с холоду и голоду.
– Да нет, говорят тебе, – перебил его опять с досадой Кирпичов, – нет у меня работы ни для него, ни для тебя. Ищи у кого-нибудь другого.
– К кому пойдешь? – спрашивал себя мужик, – Я здесь, как в лесу, – ни души не знаю.
– Незачем было итти сюда, – упрекнул его Кирпичов, – жил бы себе в деревне.
– Да сгорела деревня-то, – поспешно сказал старик, спохватившись, что он не рассказал еще своего горя, – вся выгорела, полтораста душ по миру пошло; а вот мать его, моя-то дочь, так сгорела и сама тут же.
Старик вздохнул и положил свою руку мальчику на голову.
– Возьмите его, бога ради, – молил он дрожащим голосом. – Парнишко послушной такой, понятливой, по гроб был бы слугой верным благодетелю.
Мальчик поднял было глаза на Кирпичова, полные слез, но тотчас же робко опустил их, встретив нетерпеливое движение Кирпичова.
– Эк пристал! – закричал Кирпичов. – Ну, что мне в нем? Ведь его надо хлебом кормить, ведь он овса есть не станет, ведь не станет? – спрашивал он, как будто это подлежало еще сомнению.
Не получив ответа, Кирпичов велел приказчику выдать старику грош и, махнув рукой, сказал: – С богом!
Старик с мальчиком вышли.
Но вдруг Кирпичов велел их воротить. У него, наконец, мелькнула счастливая мысль воспользоваться случаем к приобретению преданного человека, которого он спасет от видимой погибели. Старик перекрестил своего внука на добрый путь, – и через несколько времени Павлушка (так звали нового мальчика), одетый и остриженный по-немецки, караулил и охранял Петрушку, спавшего у дверей после обеда, от нечаянных нападений Кирпичова. Верный слуга крепко помнил наставление своего благодетеля и обещание сделать его человеком.
Только в комнате для конторских занятий деятельность не прерывалась и после обеда. Там Граблин, кончивший одну службу и пообедавший наскоро, плотно усаживался за толстую книгу и, заглядывая по временам в адреса и счета, записанные в нее Кирпичовым, продолжал отписываться на письма иногородных требователей. Высидев убитым до девяти часов вечера, он гордо выпрямлялся, вовсе не обращая внимания на боль в груди, плечах и спине, – и шел спать, казалось, совершенно довольный своей судьбой.
На другое утро молодой человек опять приходил, когда еще весь Петербург погружен в сладкий предутренний сон. Дворник, которого ему приходилось будить, потому что парадная лестница не отпиралась так рано, ворчал, отпирая калитку: "Ишь ты! теперь только домой вернулся, а добрые люди скоро вставать начнут", но, видя, что на другой день повторилось то же, на третий – то же, свыкся с этой неизбежностью и не ворчал уже более на неисправимого ночного гуляку.
Раннее освещение в магазине среди общего мрака во всех других окнах большой улицы многих заставляло предполагать тут бог знает какие дела. Трубочист на крыше противоположного дома невольно простаивал несколько минут лишних, занятый зрелищем, как неловко карабкался Петрушка в магазине по лестнице, сбрасывая книги с полок для отправления на почту, под диктовку приказчика. "Заставил бы я тебя карабкаться по крышам!" – думал трубочист. Запоздалый гость, возвращавшийся грустный и усталый, проезжая мимо ярко освещенной квартиры, утешал себя этим обстоятельством, открыв, таким
Глава II
Житель отдаленной провинции, имеющий иногда нужду до столичных книгопродавцев, решительно лишен возможности судить о них по чему-нибудь, кроме их собственных объявлений и журнальных отзывов.
Журналы, считая неважным делом исполнить просьбу богатого книгопродавца, который мог и сам в свою очередь пригодиться им, провозгласили Кирпичова человеком известной честности, исправности и аккуратности и время от времени повторяли свою похвалу с легкими вариациями. Что касается до объявлений, то Кирпичов не скупился на них, и они были действительно заманчивы. Между прочим, Кирпичов сильно добивался звания комиссионера разных мест. Имя каждого из тех мест приплеталось к его титулу, который в объявлениях и письмах его эффектно заканчивался словами "и проч., и проч.": это должно было, по его расчету, внушать иногородним покупателям всесовершеннейшее доверие к его особе и заменять им, таким образом, отсутствие солидной его физиономии, которая неотразимо внушала то же самое его покупателям петербургским.
Таким образом, в то время когда в столице уже начинали поговарлвать, что Кирпичов совсем не так деятелен и богат, как кричат журналы, – слава его во внутренней России только еще достигала полного своего развития.
В комнате, назначенной для конторских занятий, то и дело прибывали толстые книги с надписью: для записи требований иногородных. Число иногородных покупателей с каждым днем возрастало, и, наконец, их было уже столько, что Харитону Сидорычу пришла однажды мысль, что "если бы ему удалось "приобресть" со всех этих господ хоть по целковому с каждого, он тотчас мог бы открыть свой магазин, да еще почище кирпичовского". В магазине явились новые приказчики. Они имели благовидные и франтовские наружности; можно было бы сказать даже, что они не уступали самым лучшим приказчикам, если б не были постоянно подвержены глубокой апатии, заставлявшей их при появлении покупателя – нарушителя своего покоя – корчить гримасу и отвечать ему угрюмо и бестолково… Погрузив руки в карманы, новые приказчики Кирпичова смотрели в зеркало или засыпали в сладких мечтах о субботе, к чему обыкновенно направлены были все действия их в течение недели и чем единственно заняты были их красивые напомаженные головы, покрытые, как и весь костюм, густым слоем пыли. В субботу и воскресенье всякий из них старался вознаградить себя, как мог и успел подготовиться, за всю неделю заключения в магазине или в душной и грязной комнате, где отведено было им помещение.
Громадные книги с адресами иногородных покупателей грозили раздавить молодого человека, который работал теперь и по праздникам. Он прочитывал полученные письма, рылся в толстых книгах и часто останавливался в недоумении над счетами, записанными в них Кирпичовым. Но он не просил у Кирпичова разгадки своему недоумению: Кирпичов не любил таких объяснений.
– Видно, что не коммерческий человек! – говорил он. – Что тут за объяснение! Дело в том состоит, чтоб послать что-нибудь, а не удержать деньги… Знаю я, что делаю! А то объясни ему все по пальцам; да еще учить вздумал: это повредит, говорит, моим делам!