Три тополя
Шрифт:
Плюхин хищно повернулся к больничному окну, отводя голову, чтобы ветви не мешали смотреть, но Лутиков растворился. Солнце, обогнув больницу, клонилось к западу, и стекла окон отсвечивали свинцово, глухо.
— Ты точно помнишь — он?
— Никто другой. — Шилов поднялся, коротко и часто дыша. — Я и с закрытыми глазами знаю: он.
Якова Царева они приметили еще в парке, в кустах боярышника: с кем-то он хороводился, притискивал к тополю, то ли вымерял в шутку рост, то ли прикидывал, хватит ли рук, если обхватить разом и женщину и шершавый ствол. В палате Лутиков, торжественный и просветленный, чинно сидел рядом с подушкой, на которой поблескивали орден и медали. Ему надо было говорить, надо было пролить на людей хоть малую толику озарившего его изнутри света.
— Старуха ордена принесла, — сказал он. Ордена, именно ордена, в сумерки они сравнялись, — медали и орден, и разве не пришлось на иную медаль положить больше сил, чем на орден? — Завтра, говорит, День танкиста, у людей праздник, порадуемся и мы. Хочется ей меня в чести видеть, а для меня одна честь — общее благополучие.
Слова умирали безответно. Плюхин стоял спиной к Лутикову, Алексей расшнуровывал ботинки, но странно, стараясь не наклоняться. А Герману Александровичу и не нужно было пока ответа, еще у него была своя программа, свои щедрые планы, обдуманные, пока он сидел в одиночестве, проводив жену и пообещав ей березовых дров из сорок седьмого квадрата.
— Хорошо бы к зиме все у нас у всех и наладилось бы, — добрым голосом излагал Лутиков. — Главное, чтоб у Вити в семье мир наступил и Лешу на новую машину. А мне ничего, ребята, не надо. Моя жизнь сделана.
Уже его тревожило молчание: столько он доброго пожелал, а они не откликаются.
— Мне старуха яблок принесла, — сказал Лутиков. — Свои у нас, пять дерев, а плодов много. Особенно пепин-шафран; в наших местах он мелкий, а у меня с антоновку. Угощайтесь!
И на это ни слова.
— Слышь, Леша! — Лутиков сделал безотказный ход: — Бери оладьев домашних, бери, пока теплые.
Шилов осторожно, без привычной резкости, опустился на койку и лежал безмолвно.
— Ле-еш! — позвал старик.
— Не трогай ты его! — вспыхнул Плюхин. — Слышишь, не трогай! Что ты зудишь и зудишь!
— Э-э-э! Парень, — настороженно сказал Лутиков.
— Плюхин я! Виктор Плюхин! Понял?
— Твоя, что ли, приходила? — недоумевал старик.
— Была! — огрызнулся Плюхин. — Концы у нас, всё, и не суйся ты в это, миротворец!
Вернулся Царев — деятельный, возбужденный, — включил свет и пошел в свой угол, поигрывая бедрами.
— Чего она брехала, — заговорил он громко, умащиваясь на койке, — докторша эта: хуже, хуже! Ни фига не хуже, я нарочно себя гонял, часа три, а то и больше. — Он резко вобрал живот, выкатив грудь. — Руки у нее железные, как начнет давить — здоровый крикнет. А я сколько ни мну, все мимо. — Он ладонями выбил барабанную дробь по животу. — Ну-ка, Витя, давани!
— Кассиршу сговори: у нее от денег тоже пальцы крепкие!
— Все деревья перелапал? — спросил Алексей глуховато.
— А что — в окно видать? — весело спросил Царев. — Вот смех был; мы от законной прятались. У меня из головы вон, что она прийти должна, с сыном, а потом — поздно. Ну, побегали мы, отсиделись в кустах: хорошо, к вечеру, темнеть начало. Не была она тут?
Никто не ответил, даже Лутиков; осторожно, чтоб не бренчали, сгребал награды.
— Баловство все, — вздохнул Царев, — чего, шутки ради, не сделаешь. — Он трезвел и, трезвея, осуждал излишнюю свою откровенность. — Не стоят они Маруси, ни одна не стоит. Она мне и товарищ, и дом держит, и сына учит. Любой бабе пожадничать бы только, свое урвать, а Маруся нашу жизнь строит.
Ночью зарядил дождь: канительный, без ветра, с тихим шорохом пролетавший мимо окна. Посреди глухой ночи Плюхин проснулся: как будто и без причины, словно очнулся от недолгой дремоты. Но причина была: на койке, через проход, постанывал Шилов. Так тихо, что и не понять, во сне он стонал или наяву.
— Леша! — шепнул Плюхин.
Алексей не отозвался, и Плюхин сошел на пол, склонился над другом: тот лежал с широко открытыми глазами.
— Есть у тебя лекарства? — шевельнул губами Алексей.
— Отобрали. Я сестру разбужу.
— Нет. Садись.
Плюхин присел на край кровати, глаза привыкли к темноте, различали подушку, аккуратную голову Шилова, даже бледность его лица.
— Болит?
— Отчего оно болит, Витя? Не зуб, не брюхо, а болит. Вроде целое, чего ж ему болеть? — недоумевал Шилов.
Бывало, сердце его ныло или колотилось так, что хотелось поймать его рукой, зажать, как перепела. А теперь оно стало тугим, ощутимым, рассеченным болью, жарко и горячо вросшим в грудь, и в спину, и в стиснутое болью легкое.
— Мне под Октябрьские сорок минет, — шепнул Шилов. — Отмахал четыре десятка; тоже не шутка.
— Ты долго жить будешь, — уверенно сказал Плюхин.
— Должен. Я родню свою обидел: они меня домой после службы ждали, а я не поехал. У меня родни — в кузове не поместить. Жена чуть не силком гнала: съезди, мол, к ним или сюда позови.
— Ну?
— Она из сирот, ей родня интересная. А я все тянул.
Плюхин оглянулся, в темноте, опасаясь, что Царев или Лутиков подслушают его, и сказал совсем тихо:
— Я прошлой ночью срок себе положил: придет — прощу, не придет — концы.
— Когда срок?
— Вчера в девятнадцать ноль-ноль кончился. На порог не пущу.
— Думаешь, ей сладко?
— Она и не жена мне. Сама расписаться не захотела.
— А если родит?
— Найдутся любители! Ты же взял. И не жалеешь?