Три товарища
Шрифт:
– Тогда мы в субботу пойдем в курзал. Там будет последний большой бал этого года.
– Но ведь тебе же нельзя выходить по вечерам.
– Да это нельзя большинству из тех, кто здесь, но все же они выходят.
Я нахмурился, сомневаясь.
– Робби, – сказала Пат. – Пока тебя здесь не было, я выполняла все, что мне было предписано. Я была перепуганной пленницей рецептов, ничем больше. И ведь все это не помогло. Мне стало хуже. Не прерывай меня, я знаю, что ты скажешь. Я знаю также, чем все это кончится. Но то время, что у меня еще осталось, то время, пока мы вместе с тобой, – позволь мне делать все, что я хочу.
На ее лице лежал красноватый отсвет заходящего солнца. Взгляд был серьезным, спокойным и очень нежным. «О чем это мы говорим? – подумал я. И во рту у меня пересохло. – Ведь это же невероятно, что мы вот так стоим здесь и разговариваем о том, чего не может и не должно быть. Ведь это Пат произносит эти слова – так небрежно, почти без грусти, словно ничего уж нельзя предпринять, словно у нас не осталось и самого жалкого обрывка обманчивой надежды. Ведь это же Пат – почти ребенок, которого я должен оберегать, Пат, внезапно ставшая такой далекой и обреченной, причастной тому безыменному, что кроется за пределами жизни».
– Ты не должна так говорить, – пробормотал я наконец. – Я думаю, что мы, пожалуй, сначала спросим об этом врача.
– Мы никого и никогда больше не будем ни о чем спрашивать. – Она тряхнула своей прекрасной маленькой головкой, на меня глядели любимые глаза. – Я не хочу больше ни о чем узнавать. Теперь я хочу быть только счастливой.
Вечером в коридорах санатория была суета; все шушукались, бегали взад и вперед. Пришел Антонио и передал приглашение. Должна была состояться вечеринка в комнате одного русского.
– Ты считаешь удобным, что я так запросто пойду с тобой? – спросил я.
– Почему же нет? – возразила Пат.
– Здесь принято многое, что в иных местах неприемлемо, – сказал, улыбаясь, Антонио.
Русский был пожилым человеком со смуглым лицом. Он занимал две комнаты, устланные коврами. На сундуке стояли бутылки с водкой. В комнатах был полумрак. Горели только свечи. Среди гостей была очень красивая молодая испанка. Оказывается, праздновали день ее рождения. Очень своеобразное настроение царило в этих озаренных мерцающим светом комнатах. Полумраком и необычным побратимством собравшихся здесь людей, которых соединила одна судьба, они напоминали фронтовой блиндаж.
– Что бы вы хотели выпить? – спросил меня русский. Его глубокий, густой голос звучал очень тепло.
– Все, что предложите.
Он принес бутылку коньяка и графин с водкой.
– Вы здоровы? – спросил он.
– Да, – ответил я смущенно.
Он протянул мне папиросы. Мы выпили.
– Вам, конечно, многое здесь кажется странным? – спросил он.
– Не очень, – ответил я. – Я не привык к нормальной жизни.
– Да, – сказал он и посмотрел сумеречным взглядом на испанку. – Здесь у нас в горах особый мир. Он изменяет людей.
Я кивнул.
– И болезнь особая, – добавил он задумчиво. – От нее острее чувствуешь жизнь. И иногда люди становятся лучше, чем были. Мистическая болезнь. Она растопляет и смывает шлаки.
Он поднялся, кивнул мне и подошел к испанке, улыбавшейся ему.
– Восторженный болтун, не правда ли? – спросил кто-то позади меня.
Лицо без подбородка. Шишковатый лоб. Беспокойные лихорадочные глаза.
– Я здесь в гостях, – ответил я. – А вы разве не гость?
– Вот так он и ловит женщин, – продолжал тот, не слушая. – Да, так он их и ловит. Так и эту малютку поймал.
Я не отвечал.
– Кто это? – спросил я Пат, когда он отошел.
– Музыкант. Скрипач. Он безнадежно влюблен в испанку. Самозабвенно, как все здесь влюбляются. Но она не хочет знать о нем. Она любит русского.
– Так бы и я поступил на ее месте.
Пат засмеялась.
– По-моему, в этого парня можно влюбиться, – сказал я. —Разве ты не находишь? – Нет, – отвечала она.
– Ты здесь не влюбилась?
– Не очень.
– Мне бы это было совершенно безразлично, – сказал я.
– Замечательное признание. – Пат выпрямилась. – Уж это никак не должно быть тебе безразлично.
– Да я не в таком смысле. Я даже не могу тебе толком объяснить, как я это понимаю. Не могу хотя бы потому, что я все еще не знаю, что ты нашла во мне.
– Пусть уж это будет моей заботой, – ответила она.
– А ты это знаешь?
– Не совсем, – ответила она, улыбаясь. – Иначе это не было бы любовью.
Бутылки, которые принес русский, остались здесь. Я осушил несколько рюмок подряд. Все вокруг угнетало меня. Неприятно было видеть Пат среди этих больных людей.
– Тебе здесь не нравится? – спросила она.
– Не очень. Мне еще нужно привыкнуть.
– Бедняжка мой, милый… – Она погладила мою руку.
– Я не бедняжка, когда ты рядом.
– Разве Рита не прекрасна?
– Нет, – сказал я. – Ты прекрасней.
Молодая испанка держала на коленях гитару. Она взяла несколько аккордов. Потом она запела, и казалось, будто над нами парит темная птица. Она пела испанские песни, негромко, сипловатым, ломким голосом больной. И не знаю отчего: то ли от чужих меланхолических напевов, то ли от потрясающего сумеречного голоса девушки, то ли от теней людей, сидевших в креслах и просто на полу, то ли от большого склоненного смуглого лица русского, – но мне внезапно показалось, что все это лишь рыдающее тихое заклинание судьбы, которая стоит там, позади занавешенных окон, стоит и ждет; что это мольба, крик ужаса, ужаса, возникшего в одиноком противостоянии безмолвно разъедающим силам небытия.
На следующее утро Пат была веселой и озорной. Она все возилась со своими платьями.
– Слишком широким стало, слишком широким, – бормотала она, оглядывая себя в зеркале. Потом повернулась ко мне: – Ты взял с собой смокинг, милый?
– Нет, – сказал я. – Не знал, что он здесь может понадобиться.
– Тогда сходи к Антонио. Он тебе одолжит. У вас с ним одинаковые фигуры.
– Он может быть ему самому нужен.
– Он наденет фрак. – Она закалывала складку. – А потом пойди пройдись на лыжах. Мне нужно повозиться здесь. В твоем присутствии я не могу.