Три венца
Шрифт:
Вдруг под ступней молодого человека подалась каменная плита. То была одна из нагробных плит, которыми была выложена середина церковного пола. Михайло -- или, вернее сказать теперь, Курбский -- вспомнил, что здесь, в церкви же, как слышал он как-то за княжеским столом, были похоронены предки князей Вишневецких. Стало быть, тут, под полом, был фамильный склеп их.
Выбора не было. Мигом, со всем напряжением своих молодых богатырских сил, он приподнял тяжеловесную плиту и соскользнул в зиявшую под нею темную яму. Плита, как гробовая доска, захлопнулась над ним, а сам он, ударившись довольно чувствительно коленом и локтем о крышку стоявшего внизу гроба, отделался только ушибами. Вокруг царствовал непроглядный мрак, и после одуряющей, жгущей духоты вверху, Курбский с жадностью впивал в себя прохладную, хотя и затхлую сырость подземелья.
Надо было поискать лазу: не было ли возможности выбраться на свободу? Подземные ходы были нередкость в таких старинных зданиях.
Курбский ощупью стал пробираться в темноте от гроба к гробу. Вот и конец -- каменная стена. Вдоль стены он обошел кругом все подземелье: везде один и тот же плотный камень; фамильный склеп отовсюду крепко замуравлен.
Что делать? Коли Господь судил ему быть заживо погребенным -- на то Его святая воля! Меньше жить -- меньше грешить... А там, в вышине, ненасытное адское пламя глухо грохочет...
Минуты тянулись Курбскому часами, часы -- днями. Сколько часов, сколько, может быть, дней и ночей провел он живым мертвецом -- он даже приблизительно не мог бы сказать. Что передумал он за это время, что перечувствовал -- об этом он еще менее мог бы дать себе определенный отчет. Впоследствии он помнил только, что сначала крепился, не хотел сам себе сознаться в том, что надежды на избавление у него очень мало. Чувство голода отрезвило его от самообольщения: если бы даже каменные плиты над головой его выдержали тяжесть обломков храма, то ему все же предстояла здесь медленная голодная смерть. На него напало тупое отчаяние. Забившись в крайний угол подземелья, он со стиснутыми зубами, с сжатыми кулаками выносил мучения все усиливавшегося голода и ждал неизбежного конца.
По подземелью стал распространяться также едкий запах гари. А что, если часть церкви уже обрушилась и можно выбраться из нее? А то все равно ведь один конец -- так или иначе погибнуть...
С обновленной энергией вскочил он на ноги, взобрался на тот самый гроб, над которым была плита, послужившая ему подъемной дверью в склеп, и попытался поднять плиту.
Но плита находилась так высоко над ним, что он едва-едва мог достать до нее рукою; да сверху на нее навалила, конечно, еще груда обломков... Несмотря на все его усилия, плита не шевельнулась.
Молодой человек не сошел, а скатился с гроба наземь. Безумная ярость отуманила вдруг его мозг, и, как дикий тур, очутившийся неожиданно в неволе, он намеренно ударился головой о стену, точно рассчитывая пробить каменную стену насквозь. Ударился он с размаха так сильно, что свет у него, как говорится, из очей выкатился.
Для него так, пожалуй, было и лучше: вполне он не приходил уже в себя. Как сквозь сон ощущал он только по временам глухую головную боль; чувствовал все сильнее запах гари; потом снова впал в полное забытье...
В старинных семейных склепах для постоянного притока свежего воздуха имелись, как известно, небольшие отдушины, проходившие через фундамент здания наружу. Такою же отдушиной был снабжен и склеп Вишневецких. Хотя она была отчасти засорена, но все же, благодаря ей, Курбский не задохнулся окончательно в душном подземелье.
Вдруг лицо его обвеяло ветром и прохладой. Он вздохнул полной грудью и открыл глаза.
Лежал он на спине под открытым небом на скате холма, где так недавно еще стояла сгоревшая теперь церковь, а над ним самим участливо наклонилось знакомое лицо молодого княжеского секретаря, раздался его голос:
– - Пробудился! Хвала Богу и Пречистой Деве! Курбский сделал усилие, чтобы приподняться, но голова его закружилась, и он должен был опуститься на землю.
– - Лежите, князь, лежите!
– - говорил пан Бучинский, суетясь около него.
– - Эй, хлопцы, вина сюда!
Глоток-другой старого вина произвел чудотворное действие. Пять минут спустя Курбский мог уже, хотя и при чужой помощи, сесть на подведенного ему коня. Пан Бучинский ехал с ним рядом и, держа руку на холке его лошади, дружелюбно поглядывал на него.
– - Как я счастлив, князь, что мне суждено было возвратить вас к жизни!
– - говорил он.
– - Почему вы, ясновельможный пане, называете меня все князем?
– - заметил Курбский, тщетно стараясь скрыть свое смущение.
– - Я -- простой гайдук...
– - Да, вы были гайдуком, но, как феникс из пепла, восстали теперь князем Курбским.
– - Вы ошибаетесь, уверяю вас... Кто сказал вам?.. Верно, этот Юшка?
– - Да, он.
– - Так это неправда, это ложь.
– - Ложь? Но и сам царевич ваш считает вас теперь князем.
– - Мне очень жаль, право, что этот Юшка ввел в обман и царевича, и всех вас, пане, но прошу вас считать меня тем, чем я был доселе...
– - Гайдуком?
– - недоверчиво промолвил пан Бучинский.
– - Впрочем, увидим, что скажет его царское величество. Покамест же позвольте от всей души поздравить вас с воскрешением из мертвых! Ведь, знаете ли, что вы пролежали в земле мертвец мертвецом ни более, ни менее как трое суток, и без некоей панны Биркиной никогда бы не увидали уже света Божьего.
Бледные щеки молодого князя заалелись.
– - Как так?
– - А вот послушайте.
С обычною сжатостью и толковостью княжеский секретарь передал все главное, что было после пожара. Горькая участь двух православных пастырей настолько поразила Курбского, что весть об отъезде Маруси Биркиной вызвала у него только подавленный вздох.
– - Сейчас же как прибудем в замок, сажусь за стол и пишу к ней, -- заключил свое повествование рассказчик.
– - Это зачем?
– - всполошился Курбский.