Три венца
Шрифт:
Много размышлять о погибшем ему, впрочем, не пришлось. Прискакавший во весь опор верховой возвестил скорое прибытие самого светлейшего; а пять минут спустя пожаловали, действительно, на пожарище как оба брата Вишневецкие, так и царевич Димитрий, а с ними патер Лович и многочисленная придворная свита. О прекращении пожара не могло быть уже и речи; вновь прибывшим оставалось только, сложа руки, наблюдать за окончательным истреблением огнем последнего в воеводстве храма и слушать рапорт маленького княжеского секретаря. Сжато, но чрезвычайно ясно и толково доложил пан Бучинский о поимке подозреваемого "запаляча", о чудесном спасении беглеца-епископа, о гибели гайдука "его царского величества" и о принятых им самим мерах к локализации пожара.
Заметно опечален был, казалось, один только царевич: потеря единственного, быть может, вполне преданного ему душой и телом человека была для него, без сомнения, чувствительна.
– - Я надеюсь, князь, -- сказал он, -- что вы нарядите над поджигателем строгий суд.
– - Поджигатель ли он, государь, покажет следствие, -- отвечал князь Константин, -- но я считаю долгом предварить ваше величество, что, по установленному порядку, должен буду направить все дело о поджоге, по принадлежности, в коронный гродский суд, ведающий уголовные дела...
– - Однако, мне сказывали, помнится, -- возразил Димитрий, -- что здесь, в Малой, как и в Большой Польше, всякие преступления челяди и смердов, даже шляхтичей и духовных лиц, состоящих на службе того или другого пана, может судить сам пан их своим доминиальным судом при участии всего двух-трех соседей, хотя бы вопрос шел о животе и смерти. Так или нет, любезный князь?
– - Так-то так, конечно...
– - А этот Юшка, которого одного ведь только пока подозревают в поджоге, не простой ли ваш челядинец? Почему же вам самим не учинить над ним суда и расправы? Покойный же гайдук мой, скажу прямо, служил мне хоть и недолго, но стал мне уже так дорог, что убийце его не должно быть пощады.
– - Да я же не убивал его, надежа-государь! Помилуй, я ни в чем неповинен! Сам он, дурак, в огонь без спросу полез!
– - слезно завопил тут стоявший поблизости между двумя стражами своими Юшка и бухнул в ноги царевичу.
– - Да и не стоит он ничего, государь: он обманщик, и тать, и душегуб!
– - Как смеешь ты, подлый смерд, взводить напраслину богомерзкую на слугу моего верного?
– - вспылил Димитрий, и глаза его гневно засверкали.
– - Вот те Христос, не напраслина! Ведь он кем сказался тебе? Полещуком, небось, крестьянским сыном, Михайлой Безродным?
– - Да.
– - А он такой же, почитай, крестьянский сын, как вон светлейший наш пан воевода: он -- князь Михайло Андреич Курбский.
Шепот недоверчивого изумления пробежал по всему присутствовавшему панству.
– - Мне самому сдавалось, что он благородного ко-рени отрасль, -- сказал царевич.
– - Да ведаешь ли ты, надежа-государь, что бежал он из дому родительского в лес дремучий; к татям-разбойникам пристал...
– - А ты-то, малый, от кого все это сведал?
– - перебил доносчика Димитрий.
– - Не сам ли тоже в разбойниках перебывал? Не от них ли доведался? Ну, чего молчишь? Умел грешить, умей и каяться!
Юшка изменился в лице, оторопел. Но сбить его природную наглость было не так-то просто.
– - Не в чем мне каяться, -- отрекся он, -- от товарища его одного, что летось в оковах в Вильне провозили, все сведал, с места не сойти. Да и душегубцем-то он заправским, слышь, быть не умел, трус естественный: никого-то на веку своем толком не прирезал, не пристрелил. За то и из артели-то разбойничьей в шею вытолкали...
– - Не по своей, знать, охоте попал туда, -- решил царевич.
– - А что не трус он -- это он сейчас только на деле показал: для ближнего своего голову сложил. Ты же, малый, я вижу, не только что душегубец, но и злой клеветник. Бедный гайдук мой мне теперь еще вдвое милее; а тебе, злодей, головы своей на плечах не сносить!
На защиту Юшки выступил теперь княжеский капеллан, патер Лович.
– - Не смею предрешать кары, которой предлежал бы такой тяжкий кримен (преступление) по мирским законам, обратился он к старшему князю Вишневецкому, -- будет ли то пренгир (позорный столб) или даже poena colli (смертная казнь); но почитаю своим пастырским долгом быть прелокутором (защитником) инкульпата (обвиняемого) и донести вашей светлости о выраженном им мне искреннем желании из лона схизмы перейти в латынство.
– - Хошь завтра, хошь сейчас, батюшка-князь, готово креститься!
– - подхватил Юшка и униженно пополз на коленях к своему светлейшему господину.
– - Это, конечно, несколько меняет дело, -- благосклонно сказал тот.
Младший брат Вишневецкий, князь Адам, не позволявший себе вообще, как заметил Димитрий, возражать старшему брату, не утерпел, однако, на сей раз вставить свое слово.
– - Чем же постыдное ренегатство может смягчить еще более постыдное преступление?
– - сказал он.
Брови князя Константина сдвинулись; но присутствие царевича заставило его сдержать себя.
– - Что для тебя, брат Адам, ренегатство, то для всякого доброго католика -- обращение к единой истинной вере Христовой!
Царевич прекратил препирательство двух братьев.
– - Но я все же надеюсь, -- сказал он, -- что будут выслушаны свидетели, которые могли бы показать что о поджоге?
– - Для вас, ваше царское величество, -- извольте, только для вас, -- отвечал князь Константин, -- но, само собою разумеется, интерпелляции (вызову для объяснения) не подлежат женщины, дети и вообще малоумные.
– - Нет, князь, я прошу вас открыть двери суда равно для лиц обоего пола, от мала до велика, от первого шляхтича до последнего смерда, кто только пожелает подать голос.
– - Но если показание кого не заслуживает доверия...
– - Да какой же то суд, любезный князь, что не сможет отличить показание верное от неверного?
Никому до этого времени не было дела до двух православных пастырей. Благодаря стараниям отца Никандра и некоторых услужливых крестьян, преосвященный Паисий, наконец, открыл глаза и пришел в себя. Теперь только, казалось, отец Никандр заметил присутствие ясновельможного панства, и из последних слов Димитрия заключив, что в нем-то они, пастыри, найдут себе наиболее прочную опору, он громко призвал на главу царевича благословение Божие; затем с достоинством, почти с гордостью обратился к князю Константину, не то прося, не то требуя -- в прегрешениях вольных и невольных его, отца Никандра, простить и не оставить его совместно с преосвященным владыкой, "что мученическими подвигами себя преукрасил и облаголепил, без суда праведного и нелицеприятного".